Прощание с ангелами - [75]

«Я не люблю, когда меня выспрашивают».

В тот раз она не сумела найти подход к нему.

— Как ты думаешь, война будет?

Вопрос прозвучал так неожиданно, без всякой связи, что она не сразу нашлась. Голова у нее была забита грамматическими упражнениями для девятого класса, которые она прокручивала на магнитофоне. Таких прямых вопросов он ей ни разу не задавал. И еще ни разу не вынуждал ее к прямому ответу: да или нет.

Она не выключила аппарат, когда отвечала, она только уменьшила громкость.

— Ты требуешь от меня больше, чем я могу. Иногда мне кажется, что никакой войны не будет, иногда же, едва в мире что-нибудь случится, во Вьетнаме, например, в Конго или на Кубе, меня охватывает панический страх.

«Времена настали очень смутные. Ганс говорит, что может быть война из-за Берлина».

Это уже не Конго и не Вьетнам. Это до чертиков близко, а он, Франц, находится здесь. Еще ни разу он не ощущал с такой отчетливостью: его уход из дому, его пребывание здесь перестали быть игрой.

«Даю тебе на все про все три недели, служка. Я эти фокусы знаю».

Он прожил здесь восемь месяцев. Он уже может с чистой совестью вернуться домой и спросить: «Ну, Берто, что ты теперь скажешь? Не ждал от меня такой прыти? Но теперь и я знаю эти фокусы. И не случись дурацкой заварухи с Берлином, я бы там кончил школу».

Рут молчала, Франц тоже молчал.

Рут снова увеличила громкость. Франц сунул руку в карман, нащупал там письмо и отдернул руку. Потом он встал и пошел к дверям.

— А я думала, ты посидишь со мной, — сказала Рут.

— Тебе этого так хочется?

Странные у них сложились отношения. Порой он называл ее просто Рут, и она не возражала. Она только очень удивилась, когда он назвал ее так в первый раз.

— Да, — ответила она.

Эта прямота и откровенность, какие Рут вкладывала в свое отношение к нему, крайне удивляли Франца, делали Рут более симпатичной и какой-то своей, близкой.

— Ну, раз так. — И он вернулся. В эту минуту он уже забыл, о чем спрашивал Рут, она же не переставала размышлять над его вопросом. Ее снова охватил страх за отца, не перебравшегося к ней после побега, как все ожидали.

«Дорогая Рут, прости, но я не могу иначе. Мое место здесь, в этой стране, и меня все привязывает к ее жизни и ее борьбе. Что бы со мной ни случилось, я верю, нам еще доведется жить вместе, как мы оба о том мечтаем. Целую тебя. Твой отец».

Два месяца назад его арестовали снова.

— Я очень боюсь за отца, — сказала Рут, сама не удовлетворенная своим ответом на вопрос Франца. Надо бы сказать и про гонку вооружений, и про неофашизм, реваншизм и классовую борьбу, но она не нашла еще тот язык, каким следует говорить с Францем, если хочешь, чтобы он открылся, если хочешь подготовить его к восприятию нового. Нельзя же говорить с ним, как она привыкла говорить с другими учениками, чья жизнь проходила у нее на глазах. Франц вынуждал ее отказаться от привычного, устоявшегося строя мыслей. Лишь благодаря Францу она поняла, что на самом деле происходит в Германии, поняла не только очевидность существования двух антагонистических общественных форм, но и скрытые перемены в людях, растущее отчуждение, постепенное образование двух диаметрально противоположных восприятий жизни.

— Начнутся протесты, его и выпустят, — сказал Франц. Он хотел показать Рут, что убежден в этом. — Конечно выпустят, не сразу, но уж какую-нибудь закавыку они там найдут, чтобы избавиться от него.

Рут улыбнулась, разгадав его желание утешить. Почти дословное повторение той сцены, которая произошла два месяца назад.

«Это правда, что вашего отца снова арестовали?»

Такой безжалостный, прямой вопрос, без оглядки на чужие чувства способен задать только ученик. Она не могла сдержаться, прервала урок и выбежала из класса, Франц последовал за ней в ее кабинет. С того дня и началась их дружба. С того дня и наступил перелом. Раньше она расспрашивала Франца, теперь вопросы задавал он. Почему, почему, почему? Он жадно стремился выведать все о жизни Рут и о жизни ее отца. За время этих разговоров здесь, в кабинете, среди магнитофонов, пластинок и наушников, она сделала открытие, до смешного простое и естественное, как и всякое внезапное открытие: не обрушивай на мальчика высокие слова и заезженные выражения, которые настолько обкатались, что никого не трогают. Истина, поданная под ложным соусом, отталкивает, внушает недоверие. На личное отношение следует отвечать личным же; его нельзя сдабривать порцией объективных сведений, как бы ценны они ни были сами по себе. У каждого своя тоска, свои сомнения, свои вопросы. Каждый хочет получить на них свой, индивидуальный ответ, персонально для него составленный.

«Расскажи мне что-нибудь про твоего отца».

Он хотел узнать много больше, чем она могла рассказать.

— Я не строю иллюзий, — сказала Рут. — Ему придется отсидеть весь срок, день в день, час в час. Ему они ничего не скостят.

Франц не ответил, тогда Рут прокрутила ленту назад, чтобы снова прослушать вторую часть.

5

Позвонил Фокс, и секретарша соединила его с Гербертом. Телефонный звонок привел Герберта в ярость.

Не дадут поработать над выступлением. А он не обладает прежней гибкостью и давно уже не может работать над одним, отключившись от всего прочего. Теперь на него действует все, любая мелочь. Когда его выбьют из колеи, он уже не способен вновь сосредоточиться. Но для Фокса линия всегда свободна, ему не скажешь: «Товарища Марулы, к сожалению, нет» или: «У него сейчас заседание», Фокс — первый секретарь Халленбахского окружкома.