Прощание с ангелами - [74]

Герберт на мгновение поднял глаза. Томас вечно вынашивает какие-то идеи. Но Герберт уже знает, что у его братца все они, и полезные и завиральные, смешаны в одну кучу, так что сам черт их не разберет.

— Ты с кем-нибудь посоветовался?

Томас немедля угас. Не о том же речь, с кем он уже советовался и с кем нет. Он просто хотел узнать, что думает по этому поводу его брат, заместитель председателя окружного совета, рассчитывал на одобрение, которое послужит для него зарядкой сил.

Он догадывался, на что намекает Герберт. Герберт, как и Неймюллер, выступал против самовольной ликвидации кабинетов. Впрочем, он, Томас, готов и посоветоваться. За этим и пришел.

Вопрос Герберта он пропустил мимо ушей. Выбор был таков: либо встать и уйти, либо до конца ознакомить Герберта со своим планом. Поток «К» — это только одна сторона дела, параллельно должна существовать своевременно введенная специализация, другими словами — спецклассы. Это был горячий уголек. И Томас уже однажды об него ожегся, было такое. Но неудачную попытку стоило повторить в ином виде. Бессмысленный спор между доктором Хенике и Мейснером, математиком и словесником, прямо на глазах у ребят, и явился результатом нынешнего построения учебного процесса.

«Уважаемый коллега Хенике, нельзя, чтобы ученики выполняли только задания по математике».

«Я полагал, достопочтенный коллега Мейснер, что преподаватель математики отнюдь не обязан давать также задания по родному языку и латыни».

Может, именно от злости Томас сумел преодолеть скованность и снова заговорить о проблеме, которую он уже обсуждал с Гербертом несколько лет назад, и не только-официально, но и в личной беседе.

— Наряду с потоком «К» следует сформировать спецклассы.

Тут Герберт впервые прислушался, даже карандаш отложил.

— Какие еще спецклассы?

Последнее время Герберт стал болезненно реагировать на всякие новшества. И если раньше мысль о создании потока «К» еще как-то ему улыбалась, то теперь в сочетании со спецклассами она вызвала у него откровенное недоверие.

— Какие еще сдецклассы? — повторил он.

Предубеждение угадывалось уже в самом тоне вопроса. Томас понял, что напрасно пришел сюда. У Герберта малоподвижное мышление, он не умеет разграничивать одно от другого, валит все в один котел.

— А я-то думал, история с Бекманом тебя хоть чему-нибудь научила.

— Так оно и есть.

— Тогда в чем дело?

Томас вдруг сам усомнился в правильности своих намерений и планов. Радостное возбуждение, приведшее его сюда, улетучилось от разговора с Гербертом.

— Может, ты и прав.

И Герберт, желая на прощание хоть как-то подбодрить брата, спросил:

— А как вообще идут дела в школе?

— Хорошо, — ответил Томас и встал.

— У меня в печенке сидит это выступление перед медиками, — сказал Герберт. — Ты знаешь, какой они колючий народ.

Он проводил Томаса до приемной.

Когда Томас ушел, секретарша сказала:

— Я не знала, как мне следует поступить.

— Все правильно, — ответил Герберт, вновь сел за свой стол, взял исписанный лист бумаги, перечитал его вплоть до той фразы, которую уже правил один раз, нашел, что и теперь она не удалась, так как противоречие века нельзя назвать ни ошеломляющим, ни исключительным, и вообще вычеркнул всю фразу.

4

Вот уже неделю Франц таскал с собой письмо матери, чтобы при удобном случае с кем-нибудь поговорить о нем. Но именно это окончательное свидетельство доверия он не мог дать никому, даже дяде Томасу.

«Бог в помощь, дорогой мой мальчик. Как долго ты еще намерен терзать меня? Мне страшно подумать, что ты находишься там. Я не могу это выдержать, я молю бога охранить тебя. Времена настали очень смутные. Ганс говорит, что может быть война из-за Берлина, и это увеличивает мой страх, стоит мне подумать, что ты должен во всем этом участвовать, а главное, ради чего? Умоляю тебя, вернись. Ни одна душа не знает, где ты находишься, кроме Берто, а Берто никому ничего не скажет. Я всем говорю, что ты занимаешься в колледже, что тебя устроил дядя Макс. Словом, бояться тебе нечего. Письма и впредь адресуй на почтовый ящик.

Бог храни тебя там, мой дорогой мальчик. За какие грехи я так мучаюсь…»

Что-то в этом письме его тревожило, усиливало недавно возникшее беспокойство. До сих пор его не особенно занимали политические события. Дома никто к нему с этим не приставал, только доктор Штойбнер действовал на нервы своими абстрактными речениями типа: «Всякий тоталитарный режим априори исключает демократию», — а здесь он оборонялся как мог, потому что ему казалось, будто его пичкают политикой и пытаются научить уму-разуму.

Франц открыл дверь лингафонного кабинета, где работала Рут.

— Тебе помочь? — спросил он.

Он не называл ее тетей, умышленно избегая этого обращения.

— Да, — ответила Рут, — мне надо разрезать пленку.

В последнее время Франц часто заходил к ней. Она уже привыкла к этому и огорчалась, когда он не приходил. Франц заменил ей и брата и сына. Когда он неожиданно, как снег на голову, объявился из Лоенхагена, она вдруг поняла, чего ей не хватало в детстве, и с болью душевной осознала, о чем тоскует в замужестве и чего будет лишена всю жизнь.

Он всякий раз придвигал стул к столу, на котором стоял магнитофон, садился рядом с ней и глядел, как она работает. Он мог целый час просидеть так, не проронив ни слова. А Рут приучилась ждать. Потому что однажды она уже совершила ошибку, когда Франц несколько недель жил у них с Гербертом. Любовь к Францу и заботливость побудили ее сразу же пристать к мальчику с расспросами, чем она и оттолкнула его от себя.