Прощание с ангелами - [72]
«Этот человек — фанатик. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! С тех пор как марксисты выдвинули свой лозунг, прошло больше ста лет. Но до сего дня коммунисты типа Вестфаля цепляются за своего Маркса, как начетчики за Библию».
«Это не резон сажать его в тюрьму».
«Резон, поскольку он подрывает демократические основы нашего общества».
«Какого общества?»
«Ты в самом деле такой наивный?»
А что, если наивность и есть единственный способ вырывать у людей нестандартные ответы? Ганса его расспросы — он это чувствовал — заставляли нервничать.
Он слишком много выпил в тот вечер, обычно он не держался с Гансом так храбро. Ему захотелось увидеть Ганса жалким и ничтожным, лишить обычной самоуверенности и бодрости. Ему надоело всегда оказываться слабейшим.
«Скотина ты и больше никто».
Он не произнес этих слов, но все время твердил их про себя: «Скотина, скотина». Даже просто думать так в присутствии Ганса и то было приятно, но хотелось рассердить зятя еще сильней, еще больше вывести его из себя.
«А если бы Вестфаль при побеге наткнулся на тебя, ты бы помог ему?»
«Лично я ничего против него не имею».
«А если бы он сейчас пришел к тебе, сюда, ты бы ему помог?»
«Нелепое предположение».
«Ты бы донес на него».
Это звучало уже не как вопрос, а утвердительно, презрение было высказано вслух.
«Ты и меня выдал бы полиции».
На этот упрек Ганс ответил улыбочкой, снял пластинку с проигрывателя, и все это посмеиваясь, вызывающе посмеиваясь, так что Франц не мог больше вытерпеть, схватил пластинку и швырнул ее об пол. Кто кого ударил первый, он ли Ганса или Ганс его, он уже не помнил, он помнил только, каким свободным чувствовал себя в ту минуту, когда смог наконец заехать Гансу по физиономии.
Так выглядел последний вечер дома, после того как мать приволокла его из Нюртенштейна на Резовштрассе.
«Я так рада, Франц, что ты снова дома».
Макс заметил, что Франц ни разу не назвал Анну матерью, только местоимением:
«Она тебе не рассказывала, что я подрался с Гансом?»
Да, рассказывала, когда привезла сюда Франца.
«Я сделала все, Макс. Я уж и не знаю, что мне теперь делать. Я так боюсь потерять Франца. Скажи, что мне делать с мальчиком?»
Макс мог ответить Францу так: «Ступай туда, если считаешь, что тебе следует быть там. Есть люди, которые сами должны испить до дна любую чашу, страдания или радости, люди, которые не могут жить без собственного, без личного опыта. Я не имею права удерживать тебя».
«Я больше не могу здесь жить. Я вообще не знаю, как мне теперь жить».
«Я хочу умереть, почему мне нельзя умереть?»
Франц и Ханна — оба они задавали вопросы, на которые он не знал ответа.
— Я не могу посоветовать тебе избрать этот путь, — сказал Макс, сказал, всматриваясь в ночь над озером и не глядя на Франца, — но и не имею права удерживать тебя.
Такой же ответ, слово в слово, дал отец Тарцизий из миссионерской школы «Christus Rex» на вопрос, следует ли ему, Максу, стать священником их ордена. И так же, как он после разговора с отцом Тарцизием покинул орден, так и Франц нынче покинет его.
Гнетущая тоска придавила Макса. Он хотел воротить сказанное, ибо, ответив так, он признался в собственной растерянности. Он не последовал за Францем, когда тот отвернулся от него и побрел вниз, к берегу.
Emite lucem tuam[12].
Тьма окружает нас всех.
Когда они вернулись домой, дрова в камине уже догорели. Никому не хотелось зажигать свет. Они постояли недолго, в передней, Франц — ступив на лестницу, которая вела в его комнату. Оба чувствовали, что ничего нельзя переиграть заново, эта задержка в передней и поиски нужных слов стали, по сути, прощанием.
— Ты понимаешь, почему я должен так поступить? — спросил Франц.
Макс протянул руки к лицу Франца. Он всегда стеснялся выказывать нежность, постеснялся и сейчас. Он отдернул руки, едва коснувшись лица мальчика.
Мне не следовало отпускать его, господи, господи, мне не следовало отпускать его.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
НЕМНОГО ТОСКИ
Секретарше Герберт сказал, что хочет спокойно поработать. Если будут спрашивать — пусть говорит, что его нет. Через несколько часов ему надо ехать в университет, выступать с докладом на медфаке: Московское совещание стран — участниц Варшавского Договора и его значение для укрепления мира во всем мире. Непонятно, почему среди людей росла тревога, это ясно чувствовалось, страх перед новой войной увеличивался с каждым днем. «Ошеломляющая черта нашего времени — его великое противоречие», — написал Герберт торопливо на листе бумаги, сам увлекшись той основой, на которой хотел построить свой доклад. Необходимо найти такой поворот темы, чтобы политически воспламенить трезвых, педантичных людей науки. Герберт считал, что нашел нужный поворот, на днях его вдруг осенило, когда он прочел на страницах газеты две корреспонденции, одна подле другой, так что их заголовки почти соприкасались:
«Лумумба убит бельгийским офицером».
«О век, о наука, как прекрасна жизнь! Началась межпланетная эра».
Герберт снова и снова сталкивался с этим противоречием, редкостной, неслыханной абсурдности противоречием, выводившим его из себя.
«Ты слишком нетерпим, товарищ Марула. Твое обращение с художественным руководителем театра было безответственным и политически ошибочным».
