Прощание с ангелами - [71]

Его священнический сан, как думалось Максу, утратил смысл и не обрел снова даже тогда, когда час спустя — страшный ураганный огонь стих — Макс помчался к русскому, умершему за это время, поднял тело на руки и опустил в окоп. Он ждал, что лейтенант запретит ему хоронить русского, он молил бога, чтобы лейтенант запретил и дал ему, Максу, возможность ослушаться приказа. Но лейтенант равнодушно наблюдал за ним, стряхивая землю с мундира и фуражки, наблюдал, как «полоумный поп» — иного лейтенант и подумать не мог — короткой саперной лопаткой выкопал яму, опустил туда тело, помолился, засыпал русского землей и медленно вернулся в свой окоп.

Шаг за шагом приближался Макс к лейтенанту, мучительно желая разозлить его, вырвать приказ, которого можно будет ослушаться. А лейтенант встал, отошел на несколько шагов, по дороге выколотив фуражку о правое колено и снова надев ее, еще раз глянул на Макса и ухмыльнулся, будто забавной шутке с эстрады.

Франц заметил, как огорчен дядя. Он пожалел, что огрызался. Дядя Макс этого не заслужил. Надо исправить свою ошибку и доказать дяде, как он ему доверяет. Только спрятать возбуждение под напускным спокойствием он так и не сумел.

— Что бы ты сказал, если бы я уехал туда?

Вопрос, по сути дела, был уже решен. Дядя Макс не сможет удержать его. Но хорошо бы узнать, что он думает по этому поводу, именно он.

Макс не сразу понял, о чем говорит Франц.

— Туда, к дяде Томасу, например.

И внезапно Макс увидел внутреннюю связь между всеми событиями последних дней, нашел объяснение душевному разладу мальчика, понял даже загадочное поведение Франца на озере. Все это было выражением растерянности или, может быть, желанием испробовать свои силы. Вот сумею переплыть через озеро, тогда… Но через озеро они не переплыли. Перевернулись.

Куда же его гонит? — снова подумал Макс. И в нем ожил великий страх. Ему хотелось предостеречь мальчика, но от чего?

— Давно ты это надумал?

— Уехать туда?

— Да.

Вот так-так; он даже не знает, когда эта мысль возникла впервые. Просто она вдруг оказалась здесь, и он играл с ней, как играют с представлениями и возможностями. Он раз за разом апробировал ее, для него в ней таилась месть и тяга к приключениям, а потом снова надежда и отчаяние. Но при всем том она оставалась игрой. И он не мог бы сказать, когда игра кончилась. Не с того ли времени, когда он начал спрашивать: Кто такой Вестфаль? Или позже? До встречи с Вестфалем — наверняка нет, это он знал твердо.

— Нет, — ответил Франц, — только после того, как меня выпустили из участка.

Он и сам удивился, что мог с такой точностью указать срок.

«Можете забрать своего сына, фрау Гошель».

«Но ведь я освободил Вестфаля».

«Болезненная потребность самоутверждения, и ничего больше».

Еще никогда не чувствовал он себя таким униженным. Он, кажется, закричал, да, как будто закричал:

«Но ведь я освободил Вестфаля, правда, правда, я освободил его!»

Они обошлись с ним как с больным.

«Да, да, ты освободил, ты, а теперь иди с матерью домой».

И Анна его погладила, при всех погладила.

«Ты у меня умница, ты мой маленький».

Воспоминание об этой сцене так возбудило Франца, что он побледнел, как давеча в участке. Он не мог больше спокойно сидеть перед камином, он вскочил и выбежал из комнаты. Перед ним расстилалось гладкое черное озеро. Все эти дни он тщетно пытался забыть проклятый допрос, выбросить из головы мысль об унижении. Но ничего не выходило. Идиотская была затея — признаться в содействии побегу. Они раскусили его за две минуты — начали расспрашивать, где и как он встречался с тетей Рут, и убедительно доказали ему, что Рут в это время не могла быть ни в Мюнхингене, ни в Нюртенштейне. Все остальные вопросы преследовали только одну цель — высмеять юнца, стремящегося к самоутверждению.

«Как выглядит твоя тетка?»

«В каком она была пальто? С какой прической? Цвет волос?»

«Можете забрать своего сына, фрау Гошель. Болезненная потребность самоутверждения, и ничего больше».

Франца Макс нашел в саду, тот стоял, прислонясь к дереву. Подойдя совсем близко, он увидел, что Франц плачет. Он взял его под руку, увел на берег. Теперь он должен дать Францу ответ.

— Чего ты ждешь от своей поездки туда?

Можно было сказать и так: не езди туда, их мир не для тебя.

— Я больше не могу здесь жить, — сказал Франц. — Я вообще не знаю, как мне жить. Я здесь сойду с ума, а может, уже сошел. Она тебе не рассказывала? Я ведь подрался с Гансом.

Громким смехом Франц разорвал тишину, окружавшую их.

Веселый был вечерок. Мать беспрестанно лепетала: «Я так рада, Франц, что ты снова дома». А Ганс поставил «Бранденбургский концерт» Баха.

«Я несколько консервативен. Мы, старики, обычно консервативны».

Ганс любил пококетничать своим возрастом.

«Подрастающее поколение всегда отвергает то, что сделано предшествующим. Сегодня мы, завтра вы. А по существу, в этом мире почти ничего не меняется».

Мать оставила их с Гансом вдвоем. И тогда он задал вопрос, который задавал всем:

«Кто такой Вестфаль?»

За минувшие дни он пришел к выводу, что этот вопрос из числа тех, которые требуют прямого ответа, без уверток и оговорок. То, другое, о чем толковал Штойбнер и толковал Берто, когда он его спрашивал: «Почему ты сюда приехал?» — «Эти игрушки не для меня» — то, другое, бывшее обобщенным и безликим, вдруг обрело лицо, искаженное лицо с разинутым ртом, и лицо это приближалось к Францу. «Держи его! Держи его!»