Прощание с ангелами - [68]

«Для кого рискованно?»

«Для Вестфаля и для меня».

«Никто за вами не следит. Просто вы боитесь».

«Кланяйтесь от меня Вестфалю. Желаю ему благополучно попасть на ту сторону. Он ведь собирается туда?»

Может быть, рассказ Кёлера так больно задел его именно потому, что он ни одной минуты не сомневался в дружеском расположении фон Халлера. Правда, после запрещения коммунистической партии он не бывал у Халлера, не участвовал в традиционных дискуссиях по пятницам иди надпартийных собеседованиях, как окрестил их тот же фон Халлер. Он и до того бывал там не слишком часто, там каждый был волен приходить и уходить когда заблагорассудится. Игру эту изобрел главный редактор и отдавался ей со страстью, как иные отдаются рулетке. А может, он просто-напросто жаждал дешевой рекламы?

Вот какое подозрение возникло сейчас у Вестфаля. Демократия как игра и средство рекламы.

«Уважаемые господа, как ни страстно вы ведете вашу дискуссию, не забывайте, однако, о присущей человеку склонности к игре. Человек лишь тогда настоящий человек, когда он играет. Так говорит Шиллер».

«А та ночь в бункере концлагеря? Ты не забыл ее, Халлер? Вот была игра — между жизнью и смертью».

«Когда-то должен быть конец, Вестфаль. Надо учиться глядеть вперед, кто все время оглядывается, рискует свернуть шею».

И, однако же, в своей статье фон Халлер оглянулся назад. Вестфалю подумалось, будто перед ним прежний Халлер, которого он знает по камере смертников.

«Хочется жить, Вестфаль. Ты даже не представляешь, как хочется жить!»

Тогда Вестфаль не верил, что Халлер выйдет живым из этой передряги; избитый, распухший, он лежал на холодном каменном полу и дрожал в лихорадке.

Вестфаль снял с себя куртку, подстелил ее под Халлера, оторвал полосы от собственных штанов и перевязал Халлеру раны.

«Мы будем жить. Я уверен, мы будем жить».

Он имел в виду отнюдь не прямой смысл этих слов, он просто хотел утешить другого да и себя самого, доказать, что все их муки не напрасны. «Будем жить» — как девиз. По правде, он и сам уже не надеялся живым выбраться из лагеря. Но ведь человеку нужно что-то, чтобы выстоять.

«Карл, я никогда не забуду, что ты для меня делаешь, и, когда мы будем на свободе, понимаешь, будем жить на свободе, приходи ко мне всегда, когда захочешь, как бы ни сложились обстоятельства, всегда, если мы останемся живы».

Томимые одиночеством и жаждой жизни, они поклялись никогда не забывать эту камеру.

«Нельзя, чтобы Вестфаля обнаружили у меня. Это рискованно».

«Почему нельзя?»

«Согласись, Карл, я не отсиживался в кустах, я выиграл битву за демократию, но все написанное мною дает моим врагам оружие против меня самого, если им удастся доказать, что я сотрудничаю с коммунистами».

«За какую же демократию ты тогда боролся, черт подери?»

«Уважаемые господа, как ни страстно вы ведете вашу дискуссию, не забывайте, однако, о присущей человеку склонности к игре» и о существовании не забывайте, о мирном, безбедном существовании — с виллой в городе, с загородным домом на озере, с гондолой во Флоренции, с корридой в Мадриде, с солнцем Адриатики. А я хочу жить, Халлер, мне так хочется жить. И еще мне хочется хоть немного солнца.

Вестфаль взял со стола спички и сигареты, закурил, увидел, как падает на пол очередной набросок. И вдруг взорвался. Он рывком сел и почти враждебно спросил женщину:

— Неужели вы не понимаете, что я хотел бы побыть один?

Сидя на корточках, она подняла глаза. Удивительная женщина. Лицо ее непрерывно менялось. Он не мог бы даже сказать, сколько ей лет. Короткая стрижка под мальчика не вязалась с морщинистой кожей лица. И губы уже иссечены морщинками.

Лицо оставалось спокойным лишь тогда, когда она рисовала.

— Почему вы не хотите уехать туда?

— Вы этого не поймете.

Он не испытывал охоты вдаваться в долгие объяснения, почему да отчего он передумал. Она и без того слишком много о нем знала. О его сомнениях, о его раздумьях. Когда люди живут так близко, трудно что-либо скрыть друг от друга. Она, должно быть, не может понять, почему он все откладывает срок своего ухода из ее квартиры. А может, она слышала его спор с Кёлером.

«Я останусь здесь».

«Она не против. После того как подвел Халлер, у нас, собственно, и нет другого выхода».

«Ты меня не понимаешь. Я хочу сказать, что вообще останусь здесь. Я туда не уеду».

Поначалу Кёлер решил, что у него просто-напросто сдали нервы. И притворился, будто не расслышал.

«Итак, ты пробудешь здесь еще два дня. А дальше все пойдет, как уговорено. Грузовик отвезет тебя в Рапфинген. Там пересядешь в конный фургон».

«Я же сказал тебе, что останусь здесь».

И тут Кёлер взорвался, кричал про недисциплинированность — так он выразился, — проклинал, обзывал самоубийцей.

«А я смотрю на это по-другому».

«Должно быть, ты из-за Халлера принял это дурацкое решение».

Но дело обстояло не так просто. Измена фон Халлера только дала толчок тому, что назревало в нем со дня побега. Может, он и согласился бы перейти границу, случись это сразу, непосредственно после побега. Наверняка даже. Тогда в нем еще не было силы внутреннего сопротивления, была только ужасная усталость, и он одобрял решительно все, что предлагали товарищи. Постоянное кочевье — из дома в дом, из квартиры в квартиру отняло у него оставшиеся силы, и лишь у этой женщины, у этой непонятной ему женщины, которая сейчас сидит перед ним на корточках, — «Почему вы не хотите уехать туда?» — за неделю пребывания здесь он снова обрел самого себя. Он снова начал постигать, что совершается в нем и вокруг него.