Прощание с ангелами - [57]

— Ваш отец со вчерашнего дня на свободе.

«Кто?»

«Вестфаль».

«Что еще за Вестфаль»?

«Дорогая Рут, мне живется хорошо, насколько это возможно при данных обстоятельствах. Когда холодно, я придвигаю стол к батарее, заворачиваюсь в одеяло и сажусь на стол». «Тук-тук-тук. Кто там?» — «Вестфаль. Что еще за Вестфаль?» Он загодя продумал, как она будет реагировать: взрыв радости — шок — слезы — вся проверенная опытом гамма, но на эту женщину новость, которую ему так не терпелось выложить, совсем не подействовала, словно она вообще была не подвластна чувствам, и он испытал глубокое разочарование. Радостный испуг он принял за непостижимое равнодушие. То же самое испытал бы на ее месте каждый, только в отличие от других Рут никак не проявила чувство, которое охватило ее после первых же слов гостя. Так и в детстве, когда ей, бывало, дарили какую-нибудь игрушку, о которой она давно мечтала, люди говорили с упреком: «Да ты совсем не радуешься», а она отвечала только: «Радуюсь».

— Откуда вам это известно? — спросила она.

И гость ответил так же деловито:

— Нас известили. Ваш отец в безопасности.

Потом забылось все, что происходило в эти минуты, и все, что было сказано. В памяти осталось только чувство всепоглощающего счастья, да и то, едва родившись, оно уже смешалось с опасением, что отца могут арестовать снова. Она вела себя, как невнимательная и невежливая хозяйка, и вполуха выслушала просьбу гостя никому покамест не сообщать о случившемся. Она отпустила его, ничем не попотчевав, осознала свой промах, лишь когда он спустился по лестнице и она услышала, как за ним захлопнулась входная дверь. Она бросилась на улицу, но успела только увидеть отъезжающую машину.

2

Она бестолково металась по комнатам, не в силах чем-то заняться, с одной только мыслью: он свободен. Но верно ли это? Он на свободе, но отнюдь не свободен. Удачный побег — так ей сказали. Его будут разыскивать и преследовать, а до каких пор? Покуда снова не схватят или покуда не сыщется для него путь через границу.

Попытка обрести свободу. До тех пор ей нечего делать, она может только ждать — а вдруг настанет день, когда он постучится у дверей и скажет: «Вот и я». Но что, если настанет день, когда какая-нибудь западная газета сообщит: «Сбежавший заключенный снова водворен в тюрьму». И все же сейчас он на свободе, и у нее просто в голове не укладывается, что им удастся снова его поймать. Надежда, вера в ум отца, в его несгибаемую волю, в поддержку его друзей разогнала сомнения.

Рут не могла больше оставаться одна. Она накинула пальто и вышла из дому. У нее не было никакой цели, ей просто хотелось куда-нибудь уйти, а того лучше — уехать. Перекресток, остановка обязательна, ты обгоняешь, тебя обгоняют. Уличное движение поневоле отвлечет от прежних мыслей.

Был вечер, на какой-то церкви звонили колокола. По привычке, чисто автоматически, она повторила ежедневный путь по городу и поняла это, лишь завидев здание школы. Тут она хотела проехать мимо, но вдруг остановилась, повинуясь требованию своей натуры — действовать стихийно, по внезапному порыву. На всем длинном и темном фасаде школы светились только два окна.

Рут знала, что Томас работает в директорском кабинете. Он отказался от номера в гостинице — да и кто смог бы оплачивать это удовольствие так долго? — и решил пожить в кабинете, временно, разумеется, и не без тайной мысли бросить вызов жилищной комиссии. Решительность Томаса ошеломила Рут, до сих пор она считала его человеком слабохарактерным и нерешительным.

Последние дни она совсем не бывала в школе. Ей казалось, что ему будет приятнее начать работу без ее помощи. Не исключено, что она ему мешает. И все-таки она чего-то ждала, сама того не сознавая. Она была недовольна и, пожалуй, разочарована. А почему, собственно, разочарована?

Когда за письменным столом она увидела Томаса, низко склонившегося над белыми табличками, так что волосы закрыли лицо, когда она увидела, как он покосился в ее сторону, не поднимая головы, и, лишь узнав, торопливо и смущенно вскочил и начал застегивать рубаху на груди, она тоже смутилась и пожалела, что пришла сюда. Томас никогда не проявлял особого интереса к ее отцу.

«Ты о нем так говоришь, словно перед ним надо стоять на коленях».

Тогда эти слова оттолкнули ее от Томаса, она не могла больше относиться к нему с прежней непринужденностью. Тогда она начала заранее прикидывать, о чем с ним можно говорить, а о чем нет. С Гербертом было иначе. Он хотел знать о ней все. Ее заботы становились его заботами.

— Извини, — сказал Томас, схватился было за пиджак, но так и оставил на спинке стула.

Все задавали ей один и тот же вопрос, уже и отвечать надоело: «Ну как? Повидали отца?» И лишь он, Томас, ни о чем не спрашивал, а ведь он знал — в этом Рут была уверена, — что она только что побывала на Западе, безрезультатно, так и не повидав отца. Не спрашивал, хотя она ждала вопроса, даже желала этого.

— Извини, — сказала она и лишь тут поняла, что просто повторяет за ним. Ей вдруг почудилось, будто однажды все, это было с ней, все, до последней мелочи. Разумеется, это был самообман, игра расходившихся нервов. Нет, и тогда он точно так же склонялся над столом, а потом сгреб обеими руками все, что там лежало без малейшего намека на порядок, и точно так же он схватился за пиджак, а потом раздумал и оставил висеть на спинке стула. Случилось это в маленькой угловой комнате, куда она, ученица двенадцатого класса, заглянула поздним вечером.