Прощание с ангелами - [47]
— Фрейлейн Брейтшлегель, — окликнула она секретаршу через окошечко, связывавшее кабинет директора и приемную, — фрейлейн Брейтшлегель, пожалуйста, перепечатайте еще раз эти две страницы с исправлениями, — и протянула бумаги.
Школе не удалось достичь намеченных показателей. Средний балл стал не выше, а ниже. Неймюллер, еще будучи директором, предусматривал ежегодное повышение в ноль целых четыре десятых. А что он задумывал, того и достигал. Зато Ридмана коллеги могут обвести вокруг пальца. Ну а Томаса? И опять она думает о нем и ничего не может с собой поделать.
Незачем ей было тогда со злости на Герберта бежать к Томасу.
«Скажи, Герберт, разве так уж необходимо было увольнять Томаса?»
«Потому, как он вел себя, — необходимо».
«Вы сами его к этому вынудили».
«А он надумал изображать великомученика. И какая муха его укусила? Нет чтобы отмежеваться от Бекмана, он еще начинает его поддерживать, отстаивает его реакционно-буржуазную теорию неодинаковой одаренности. И это в присутствии всех учителей города».
«Но ты-то его знаешь».
«Я уже в этом далеко не уверен».
«Понимаешь, Герберт, иногда мне кажется, что у тебя не принципы существуют ради людей, а люди — ради твоих принципов».
Просто не укладывалось в голове, что один брат может быть так суров и непримирим по отношению к другому, может полностью отречься от личных чувств. Ей всегда хотелось иметь братьев или сестер, настоящую семью, она завидовала девочкам в институте, тем, у кого были братья или сестры. А тут Герберт взял да и отправил Томаса на строительство.
Но в то осеннее утро, холодное и сырое, ей не следовало ездить к Томасу, не следовало ждать в его маленькой комнате и глядеть, как бегут по стеклу дождевые струи, ждать, может, час, может, два, дрожать от холода и ждать, словно в ее силах что-то исправить.
«Ты откуда взялась?»
«Как дела, Томас?»
«Роскошно. Разве сама не видишь?»
Он швырнул в угол тяжелые башмаки, перепачканные глиной.
«Мы живем в стране неограниченных возможностей. Из чернорабочих — в директора, из директоров — в чернорабочие. За день».
Он рассмеялся. Нагло рассмеялся. Швырнул промокшую куртку в угол, к башмакам, и рубаху — туда же.
«Да, ты знала, на какую лошадь ставить».
После такого оскорбления ей оставалось только уйти.
«А может, и нет, откуда ты взял?»
Что побудило ее так ответить? Своим ответом она дала ему право поступить с ней так, как он и поступил. Со злости — так ей показалось. И она ничего — позволила швырнуть себя на кровать, он причинял ей боль, он исступленно, словно из ненависти, целовал ее.
Она никогда не считала себя способной на такой поступок.
В ту минуту полной растерянности она никого не любила — ни Герберта, ни Томаса.
«Не надо вкладывать в людей слишком много собственных чаяний и надежд».
В этом совете отца была не вся правда, только половина правды.
Можно перевернуть, тоже получится убедительно: «Вкладывай в человека собственные чаяния хотя бы для его же развития».
— Обществоведение — четыре целых одна десятая? — спросила секретарша, возникшая в приподнятом окошечке.
— Да, четыре и одна.
Окошечко захлопнулось. Машинка — «Олимпия», выпуск тридцать восьмого года — застрекотала, каретка вперед, каретка назад.
Средний балл по обществоведению удивил даже секретаршу, подумала Рут. Между математикой и обществоведением разница больше, чем в одну целую. Хенике думает только о своем предмете, а Виссендорф завышает отметки по обществоведению. Томасу придется обоих прибрать к рукам, если он хочет чего-то добиться. Но она скажет: здесь тебе оставаться нельзя. Либо ты уйдешь, либо я.
Безумная мысль вдруг возникла у нее: а что, если Герберт все знает, знает от того же Томаса и, несмотря на это или, вернее, именно поэтому, так подстроил, чтобы испытать ее или испытать свой принцип — от проблем и решений нельзя спастись бегством; мы преодолеваем трудности, лишь идя им навстречу. Нет, он на это не способен. Тот, кто на это способен, уже не человек. У нее нет оснований приписывать Герберту подобные намерения, он поступил так по неведению. И однако она была бы не прочь выяснить, как он поступил бы, знай он все, что произошло.
Откинулось окошко, секретарша протянула Рут перепечатанные страницы.
— Теперь хорошо?
— Да, — сказала Рут и положила страницы на стол, даже не взглянув. — Теперь хорошо.
Спускаясь в лифте, Томас хохотал, схватил себя за голову обеими руками и хохотал. Какой ералаш получился — и смешно до чертиков. В кабинете у Неймюллера он думал, что откажется, не возьмет школу, не сумеет вести себя так, будто ничего не было: «Здравствуй, Рут, а вот и я» или: «Извини, пожалуйста, я не знал. Как-никак школа известная, имени Гердера, интересная школа, стоит попробовать». Это ж надо, такая ловушка. Но потом уже, идя коридором верхнего этажа — от кабинета Неймюллера к лифту, — он переменил намерение. Почему, собственно? А почему, собственно, нет? В дураках-то оказался не он, а Герберт. Эта мысль тоже не задержалась. Он понял, что рассуждает, как подлец. Всего бы порядочней — пойти к Герберту и сказать:
«Знаешь, Герберт, я и Рут…»
«Что ты и Рут?..»
Да, так было бы всего порядочней. Но разумнее ли, вот вопрос. Кому от этого станет лучше? Правда только во имя правды — это бессмыслица, это моральное самобичевание.
После восемнадцати лет отсутствия Джек Тернер возвращается домой, чтобы открыть свою юридическую фирму. Теперь он успешный адвокат по уголовным делам, но все также чувствует себя потерянным. Который год Джека преследует ощущение, что он что-то упускает в жизни. Будь это оставшиеся без ответа вопросы о его брате или многообещающий роман с Дженни Уолтон. Джек опасается сближаться с кем-либо, кроме нескольких надежных друзей и своих любимых собак. Но когда ему поручают защиту семнадцатилетней девушки, обвиняемой в продаже наркотиков, и его врага детства в деле о вооруженном ограблении, Джек вынужден переоценить свое прошлое и задуматься о собственных ошибках в общении с другими.
Повествование ведёт некий Леви — уроженец г. Ленинграда, проживающий в еврейском гетто Антверпена. У шамеша синагоги «Ван ден Нест» Леви спрашивает о возможности остановиться на «пару дней» у семьи его новоявленного зятя, чтобы поближе познакомиться с жизнью английских евреев. Гуляя по улицам Манчестера «еврейского» и Манчестера «светского», в его памяти и воображении всплывают воспоминания, связанные с Ленинским районом города Ленинграда, на одной из улиц которого в квартирах домов скрывается отдельный, особенный роман, зачастую переполненный болью и безнадёжностью.
Что скрывается за той маской, что носит каждый из нас? «Воображаемые жизни Джеймса Понеке» – роман новозеландской писательницы Тины Макерети, глубокий, красочный и захватывающий. Джеймс Понеке – юный сирота-маори. Всю свою жизнь он мечтал путешествовать, и, когда английский художник, по долгу службы оказавшийся в Новой Зеландии, приглашает его в Лондон, Джеймс спешит принять предложение. Теперь он – часть шоу, живой экспонат. Проводит свои дни, наряженный в национальную одежду, и каждый за плату может поглазеть на него.
Село Белогорье. Храм в честь иконы Божьей Матери «Живоносный источник». Воскресная литургия. Молитвенный дух объединяет всех людей. Среди молящихся есть молодой парень в инвалидной коляске, это Максим. Максим большой молодец, ему все дается с трудом: преодолевать дорогу, писать письма, разговаривать, что-то держать руками, даже принимать пищу. Но он не унывает, старается справляться со всеми трудностями. У Максима нет памяти, поэтому он часто пользуется словами других людей, но это не беда. Самое главное – он хочет стать нужным другим, поделиться своими мыслями, мечтами и фантазиями.
Скорее рассказ, чем книга. Разрушенные представления, юношеский максимализм и размышления, размышления, размышления… Нет, здесь нет большой трагедии, здесь просто мир, с виду спокойный, но так бурно переживаемый.
Эта странная, на грани безумия, история, рассказанная современной нидерландской писательницей Мариет Мейстер (р. 1958), есть, в сущности, не что иное, как трогательная и щемящая повесть о первой любви.