Прощание с ангелами - [45]

«Он не то еврей, не то полукровка, — сказал Герберт, еще перед тем как Томас отправился к нему подавать заявление, — но мужик отличный». Или так: «Он еврей, но, несмотря на это, отличный мужик». Эти слова Томас запомнил, а вот имя — нет.

«Скажите, молодой человек, а почему вы решили стать учителем?»

К такому препятствию он был тогда не подготовлен. И чуть не споткнулся. Ну почему он, собственно, решил стать учителем? Он даже и не думал об этом. Решил, и все. Потому что Герберт считает: это подходящее для него занятие, и еще потому, что сам он говорил себе: спрыгнуть-то всегда можно. Главное — выжить. Перезимовать, имея сто марок стипендии и кровать в комнате на четверых. Выждать, выжить. Но этому человеку он не мог так ответить. Значит, по другому: «Хочу помогать строить новую Германию. Воспитывать детей в антифашистском, демократическом духе. Это наше общее дело».

А Рёкниц — да, да, его звали Рёкниц, теперь Томас вспомнил — поглядел на него, не дрогнув ни одним мускулом лица и склонив голову к правому плечу, тому, что было выше, сказал: «Где вы это вычитали? Может быть, вам разумнее изучать медицину? Будете больше зарабатывать. Или химию? Или физику? Расщепление ядра, к примеру, — с этим вы нигде не пропадете, ни у русских, ни у американцев. Вот фон Брауну американцы предоставили экспериментальную лабораторию и наплевали на то, кому он служил раньше. Я хочу сказать, там важны только факты. А кто посвятил себя интерпретации фактов, может в два счета остаться без места. Вот пример: вчера, то есть при Гитлере, — господин старший советник, сегодня — чернорабочий с томиком Цицерона в кармане. «Quousque tandem, Catilina»[10]. Я хочу сказать, обдумайте хорошенько. Но если вы ищете правды и ничего, кроме правды, тогда я жду вас завтра».

— Господин Марула? — спросила секретарша, оторвав взгляд от стола навстречу вошедшему, едва он закрыл за собой дверь. Она улыбалась, словно они встречаются не первый раз.

— Да, — отвечал он, хотел добавить что-нибудь шутливое, но не успел: она прошла в кабинет инспектора, чтобы доложить о его приходе.

Как-то странно прозвучало в его ушах это обращение, как-то непривычно. Лишь когда секретарша снова вернулась в приемную и не менее приветливо, таким тоном, будто благодарит его за приход, сказала: «Прошу вас, господин Марула», — он понял, что непривычным показалось ему обращение «господин». Однажды в Бурте его остановила на улице старушка и спросила: «Молья господине, колько е часа?», а ученики, бывшие с ним, расхохотались. Он сказал старухе, который час, но смех учеников его смутил.

«Что значит «господине»?»

«Это значит «господин», товарищ Марула».

«Что ж вы смеетесь?»

Они, как принято в Болгарии, подняли плечи, опуская при этом уголки рта. Они и сами не знали, чему смеются. Просто «господине» — это ужасно смешно. Он настолько привык к обращению «другарь», что теперь немецкое «Herr» — «господин» — показалось ему устарелым.

Неймюллер с распростертыми объятиями вышел навстречу Томасу.

— А, вот и ты.

Все напряжение с Томаса как рукой сняло. Томас опасался скептического отношения. Был у него такой пунктик, будто всякое школьное начальство загодя испытывает к нему недоверие. Он чрезмерно переоценивал значение и себя самого, и всего, что с ним произошло. А Неймюллер, может статься, до сих пор не получил из министерства его личное дело.

Едва Томас уселся в широкое жесткое кресло, Неймюллер начал:

— Школе не везло в минувшем году. Ты с фильтром куришь?

— С фильтром.

— На совещании директоров у инспектора вдруг инфаркт. Ужас. На полуслове бледнеет как полотно, и его уносят.

— Умер?

— Три часа спустя. Дай мне еще раз огня.

Он снова раскурил сигарету, несколько раз неглубоко, торопливо затянулся. В его бодрости было что-то нервическое.

— Разумеется, отдел народного образования нельзя было оставлять без заведующего. А погорела на этом моя школа.

Неймюллер заметил улыбку Томаса и поспешил оговориться:

— Школа имени Гердера. Когда десять лет подряд возглавляешь школу, начинает казаться, что она принадлежит тебе. Черт его знает почему. Может, это и не по-социалистически. Я знаю: моя школа, наша школа. Но по вечерам я иногда нарочно прохожу мимо, только чтобы взглянуть на нее. Не думай, я не сентиментален, я просто хочу, чтобы ты понял, что значит для меня школа, которую теперь возглавишь ты. Посвящать тебя в отдельные детали я сейчас не стану. Ты все узнаешь сам. Запомни одно: это школа с почти двухвековой традицией. Старая классическая гимназия с потоком «В». Ты понимаешь, каково вливать новое вино в эти старые мехи?

— Понимаю.

Звонок. Неймюллер встал, перегнулся через стол, снял трубку.

Очень самоуверен, даже слишком, но располагает к себе, подумал Томас, разглядывая Неймюллера. Его охватило нетерпение, захотелось как можно скорей приступить к работе. Своего рода жажда приключений, страсть к неизведанному.

— К нам поступали жалобы, — сказал Неймюллер, снова сев возле Томаса. — Старая песня. При приеме учеников в старшую ступень. Некоторые родители непременно чувствуют себя обиженными и обойденными.

— Наполовину классовая борьба, — сказал Томас.