Прощание с ангелами - [37]

— Целых два года, — начал Герберт, — ты накапливал за границей опыт в методике преподавания иностранных языков и можешь теперь делать сравнения. Мы в Халленбахе надумали назначить тебя директором одной средней школы с расширенным преподаванием иностранных языков.

Томас покрутил в руках рюмку.

— Начало новой карьеры!

— К чему такой цинизм?

— А если это неуверенность?

— Сколько времени ты намерен виснуть на своем прошлом?

— Это оно виснет на мне, и прежде всего в личном деле.

Интересно, с какой стати Герберт так о нем хлопочет? Ведь и за право целых два года жить и работать в Болгарии он, Томас, должен сказать спасибо Герберту. Нет никаких сомнений, Герберт выдвинули поддерживал его кандидатуру, даже рискуя заслужить упрек в протекционизме и субъективизме. Чего за ним отнюдь не водилось. Для этого он был слишком осторожен — или слишком принципиален. А может, Герберт и есть реальный политик, а он, Томас, комический персонаж?

«Хотите знать причину?»

«Причину можно найти для всего».

— Томас, — сказал Герберт и, перегнувшись через стол, взял брата за руку. Глупо, он и сам понимал, но ничего не мог с собой поделать. Томас так и остался для него Томасом, младшим братом, которого он когда-то в Забже запирал со злости в темный чулан и который снова хвостиком бегая за ним, едва его выпустишь из чулана. — Из всех домашних ты был мне самый близкий, самый родной. Я не мог простить матери, что она больше любит Макса. Но может быть, Макс был ее голубой мечтой, ее пропуском в рай: сын-священнослужитель.

К столу подошел кельнер. Они дождались, пока он снова уйдет.

— Ты не видел, какая мать стала после войны, — сказал Томас. — Чего она только ни делала там, в Польше, для меня и для отца. Это не объяснишь оглядкой на небеса. И того трудней объяснить этим ее смерть. Должно быть, одиночество сделалось нестерпимым.

— Скорей наоборот, у нее не осталось больше сил, чтобы выносить правду жизни.

— Откуда нам знать, что таит в себе человек?

— Еще один шаг, и мы придем к непознаваемости мира. А директора у меня, между прочим, как не было, так и нет.

Теперь уже Герберт посмеивался над Томасом. Брат вдруг показался ему упрямым мальчишкой. Да нет, не такой он маленький, как ему, Герберту, представляется. Просто слишком много личных чувствований примешалось к их разговору. А может, Герберт и впрямь неподходящая кандидатура, чтобы вести с Томасом деловые разговоры. Душа Томаса от него скрыта.

— Тебе достанется хорошее наследство. Возможности интересных экспериментов. Мы собираемся создать поток с углубленным изучением русского языка.

Он же еще и уговаривает, словно Томас окажет ему любезность, если примет предложение; Герберт злился на Томаса, на себя и желал лишь одного: поскорее кончить разговор.

«Ну да, возможности экспериментов. Вот приманка, на которую я должен клюнуть».

Что-то в этом духе уже стояло однажды в газетах.

«Нам нужны педагоги, обладающие достаточной смелостью для экспериментов».

«Оставьте учителю учителево. Открывается широкое поле…»

«Школа — кузница нового человека…»

А потом…

— А кто поручится, что завтра у меня не отберут все предложенное сегодня? Один раз такое можно выдержать, второй раз — нет. Уж лучше я останусь внизу, там, где я есть. Я тяжел на подъем.

Внизу и наверху. Как будто об этом речь. У Герберта возникло сомнение: а разумно ли вообще назначать Томаса директором? Томас, как ему казалось, не может перешагнуть через обывательский скептицизм.

— Знаешь, твое вечное недоверие к государственному аппарату с течением времени начинает выглядеть как недомыслие, — досадливо сказал он, но почувствовав собственную резкость, добавил: — Никто не застрахован от ошибок — ни ты, ни другие.

— Сегодня ты представитель государственного аппарата, а завтра — вырванный гнилой зуб. Нет, — сказал Томас. — Я не хочу возвращаться в этот город. Слишком много воспоминаний меня к нему привязывает. Лучше их не оживлять.

Теперь следовало ответить: «Я вижу, что ошибся, предлагая тебя на замещение этой должности», но вместо того Герберт сказал:

— Может, я просто идиот, бегаю за тобой и стремлюсь доказать, что тогда не мог ничего для тебя сделать.

— Ну да, тогда это было для тебя рискованно, а сегодня нет.

Герберт взволнованно приподнялся, заметил, что люди прислушиваются, сел снова.

Его испугало, что даже между ним и Томасом встали неодолимые преграды. Макс и Анна живут в другом мире, там отчужденность не более как знамение времени, с чем приходится мириться. Но ведь у них с Томасом не только общие воспоминания, есть и другое, что должно бы привязать их друг к другу: общая работа, общие цели, общая борьба.

«Мы вдвоем, Томас, ты и я».

Безумие, безумие. У них никогда не было семьи. Мать оплела их всех тонкой сетью религиозности: общая утренняя молитва, общая застольная молитва, общая вечерняя молитва. «Благослови свои дары и гостем нашим будь». Общий выход к воскресной обедне. У алтаря — Макс, служка, а они, остальные — свита при коронации, — предводительствуемые матерью, торжественно шествуют ко второй скамье церкви Св. Духа в Забже. Пять мест на второй скамье впереди были их неотъемлемым правом, и стоило это право пять марок в месяц. Герберт замыкал шествие, сгорая со стыда, не глядя ни налево, ни направо, не отрывая глаз от Томаса, их младшенького, в матроске. Он, Герберт, вот кто обязан был сказать: «Я больше туда не пойду», но так и не мог набраться храбрости и разорвать эту сеть. Дождался, пока ее разорвет война. Утешал себя примером отца, который тоже покорно участвовал во всем, лишь бы его оставили в покое. Который готов был пожертвовать чем угодно — только не субботним вечером, он сохранял вечер для себя, несмотря на воркотню жены, он возвращался домой за полночь, но уже в шесть утра покорно вставал, разбуженный ею; не дать ему выспаться — такова была ее месть. Он с истинной страстью пел псалмы. У него был коронный номер — «Te deum…»