Прощание с ангелами - [35]
— Этой цели я себе не ставил, — отозвался Макс с некоторой досадой.
— В таких случаях решающую роль играют, как правило, не добрые намерения, а результаты.
Примерно то же говорил ему и епископ. За этими словами таилось высокомерие, претензия решать за других, предписывать, что дозволено, а что нет.
— У меня складывается мнение, — не отступал Макс, — что наши политики склонны опекать, как несовершеннолетних, людей, с которыми они делают политику. Они сами себя возвели в судьи и выносят решения о допустимом и недопустимом, о правом и неправом — все под вывеской гуманизма и демократии. — И, не удержавшись, добавил с едва заметной насмешкой: — Сколько мне известно, ты ведь тоже выставил свою кандидатуру в ландтаг.
— Не для собственного удовольствия, можешь мне поверить.
Макс радовался случаю сорвать накопившуюся досаду.
— Да, вы, политики, на веки вечные объявили альтруизм своей прерогативой. Но не считаешь ли ты, что только придурки, — он смаковал это слово, не входившее в его обычный лексикон, — не считаешь ли ты, что только придурки, ты уж извини, иначе не скажешь, в любом разговоре с людьми оттуда пытаются что-то выведать? Наша политика, сдается мне, страдает манией недооценки «зоны».
Анна заметила, как растет возбуждение Макса. Она знала болезненную чувствительность брата. Он нетерпимо относился к критике тех, своих действий, которые сам считал разумными. Она нашла поведение Ганса бестактным и сочла своим долгом поддержать брата.
— Они там исказили его слова, — вмешалась она.
Доброжелательность Анны свидетельствует о ее глупости, подумал Макс.
«Я страдаю такой ужасной бессонницей, господин профессор. Я ночи напролет должна о чем-то думать».
«А с каких пор вы начали думать, милостивая государыня?»
Поистине «вы заставляете людей томиться вечным несовершеннолетием…»
Эти слова Вестфаля, сказанные при их первой встрече, Макс не забыл до сих пор. Но только сейчас он понял, что, говоря с Гансом, имел в виду именно такое несовершеннолетие. А поняв, был ошеломлен.
— Не знаю, — сказал Ганс, — чего ради ты впадаешь в такую ажитацию, когда творишь со мной? К чему такие обобщения? У нас не существует политики en bloc, не существует унификации партий. У нас есть правящая партия и есть оппозиция, да и в них у людей есть свои мнения, и каждый вправе высказать их. Я отнюдь не за разрыв существующих контактов, напротив, мы заинтересованы в чисто человеческом сближении немцев с немцами. Но то, что ты называешь манией нашей политики, есть коренной вопрос существования нашего народа. Признать статус-кво — значит навсегда отказаться от единства нашего народа. А все разговоры о сосуществовании двух немецких государств преследуют именно эту цель.
— Как ты представляешь себе практически подобное воссоединение?
— Этого нельзя ждать в ближайшие дни.
— Я спрашиваю не о том, когда это произойдет, а о том, как.
— Ну, к примеру, на основе демократических выборов.
— Я достаточно понаторел в истории, чтобы знать и об уязвимости понятия «демократический» и о злоупотреблении этим словом. Покуда таких людей, как Вестфаль, лишают свободы, демократия у нас остается фарсом. А гуманизм зачастую оказывается миражем.
— Мы не можем отречься от самих себя.
— Вот и другая сторона так же говорит.
Максу надоело вести разговор на подобные темы. Его измучил и утомил напряженный ритм прожитого дня. Хотелось побыть одному. Анна отвела его в комнату, где обычно жил Франц.
— Как же найти мальчика? — спросила Анна, еще раз обернувшись в дверях, прежде чем выйти из комнаты.
Что он мог ей посоветовать? Он и себе-то не мог бы дать совет. И ему казалось, что он сбился с пути.
В кабинете у Степанова Герберт ждал Томаса. Он надеялся, что брат прямо с вокзала поедет в министерство.
— Виш[6], — сказал Степанов, указывая на букварь для глухонемых, который как раз в эту минуту перелистывал Герберт. — Виш. — И тут же поправился: — Видите ли, для преподавания в наших подготовительных классах нет лучшего пособия, чем азбука для глухонемых.
— Вы шутите?
— Напротив.
И снова сказал «виш», а потом поправился и спросил:
— Знаете почему?
— Почему же?
Герберт взглянул на часы, подошел к окну, снова сел.
— Для глухонемых, — начал Степанов. Он сидел за письменным столом, сложив руки перед собой, спина выпрямлена, лицо сияет, как вчера, когда он расхваливал таратор, — для глухонемых отыскивают самые простые и в то же время самые необходимые слова. А теперь возьмем иностранца… — Он наклонился вперед: «Ну, мой милый, что ты на это скажешь?»
— Я верю, что вы способны из глухонемого сделать Марио Ланца.
— Это не я придумал, а ваш брат, — сказал Степанов и чуть прищурился.
Герберт первый увидел Томаса. Увидел длинного, в слишком коротких хлопчатобумажных брюках и светлой рубашке, нескладного, с поникшими плечами, подбородок выдвинут вперед, лицо загорело под лучами высокогорного солнца. В спортзале Томас всегда вызывал дикий хохот. Вот о чем подумал Герберт и с простертыми руками бросился навстречу брату.
— Томас!
Потрясенный и неожиданностью встречи, и сердечностью брата, Томас и сам бросился к нему.
Степанов рассмеялся:
— Ну, дорогой, этого ты не ожидал?
Роман, написанный поэтом. Это многоплановое повествование, сочетающее фантастический сюжет, философский поиск, лирическую стихию и языковую игру. Для всех, кто любит слово, стиль, мысль. Содержит нецензурную брань.
Даже если весь мир похож на абсурд, хорошая книга не даст вам сойти с ума. Люди рассказывают истории с самого начала времен. Рассказывают о том, что видели и о чем слышали. Рассказывают о том, что было и что могло бы быть. Рассказывают, чтобы отвлечься, скоротать время или пережить непростые времена. Иногда такие истории превращаются в хроники, летописи, памятники отдельным периодам и эпохам. Так появились «Сказки тысячи и одной ночи», «Кентерберийские рассказы» и «Декамерон» Боккаччо. «Новый Декамерон» – это тоже своеобразный памятник эпохе, которая совершенно точно войдет в историю.
«Унижение, проникнув в нашу кровь, циркулирует там до самой смерти; мое причиняет мне страдания до сих пор». В своем новом романе Ян Муакс, обладатель Гонкуровской премии, премии Ренодо и других наград, обращается к беспрерывной тьме своего детства. Ныряя на глубину, погружаясь в самый ил, он по крупицам поднимает со дна на поверхность кошмарные истории, явно не желающие быть рассказанными. В двух частях романа, озаглавленных «Внутри» и «Снаружи», Ян Муакс рассматривает одни и те же годы детства и юности, от подготовительной группы детского сада до поступления в вуз, сквозь две противоположные призмы.
В сборнике представлены произведения выдающегося писателя Фридриха Горенштейна (1932–2002), посвященные Израилю и судьбе этого государства. Ранее не издававшиеся в России публицистические эссе и трактат-памфлет свидетельствуют о глубоком знании темы и блистательном даре Горенштейна-полемиста. Завершает книгу синопсис сценария «Еврейские истории, рассказанные в израильских ресторанах», в финале которого писатель с надеждой утверждает: «Был, есть и будет над крышей еврейского дома Божий посланец, Ангел-хранитель, тем более теперь не под чужой, а под своей, ближайшей, крышей будет играть музыка, слышен свободный смех…».
События книги разворачиваются в отдаленном от «большой земли» таежном поселке в середине 1960-х годов. Судьбы постоянных его обитателей и приезжих – первооткрывателей тюменской нефти, работающих по соседству, «ответработников» – переплетаются между собой и с судьбой края, природой, связь с которой особенно глубоко выявляет и лучшие, и худшие человеческие качества. Занимательный сюжет, исполненные то драматизма, то юмора ситуации описания, дающие возможность живо ощутить красоту северной природы, боль за нее, раненную небрежным, подчас жестоким отношением человека, – все это читатель найдет на страницах романа. Неоценимую помощь в издании книги оказали автору его друзья: Тамара Петровна Воробьева, Фаина Васильевна Кисличная, Наталья Васильевна Козлова, Михаил Степанович Мельник, Владимир Юрьевич Халямин.
Когда даже в самом прозаичном месте находится место любви, дружбе, соперничеству, ненависти… Если твой привычный мир разрушают, ты просто не можешь не пытаться все исправить.