Прощание с ангелами - [38]
— Мы начали копаться в прошлом, — сказал Герберт. — Я бы охотно подвел черту. Но раз ты настаиваешь, будь по-твоему.
Он умолк, чтобы Томас мог ответить. Но Томас молчал.
— Пять лет назад тебя уволили без предоставления другой должности. Виновным ты считаешь меня.
Томас закурил сигару. За серо-голубой завесой дыма он видел лицо брата, очень близко, как в тот вечер на исходе лета, тринадцать лет назад, в танцевальном зале, когда это же лицо, улыбающееся, уверенное в своем праве, прижалось к лицу Рут.
«Не лезь к девчонке, не то схлопочешь по физиономии».
«Томас, ты пьян».
Герберт поднес рюмку к губам и снова поставил ее на стоя, даже не пригубив.
— Ты проводил эксперименты, не обладая для этого достаточными знаниями. Это бы еще полбеды. Но какого дьявола ты снюхался с профессором Бекманом, от которого уже за сто шагов разило намерением смыться на Запад?
Неизбывная мечта о Рут до сих пор жила в нем. Он не мог выкинуть ее из головы. В чем же он упрекает Герберта, уж не в том ли, что она предпочла его? Одного нельзя отрицать: в тот вечер брат встал между ним и Рут, когда он, Томас, не смог оказать сопротивление, казался себе беспомощным и глупым и от неуверенности держался по отношению к Рут как малый ребенок, ибо брат затмевал его своим превосходством, да и на девушку производил глубокое впечатление.
— А Бекманова теория неравных способностей ведь с подковыркой. Ты обращал внимание на социальный состав в классах для особо одаренных детей? Всего-навсего двадцать процентов и рабочих и крестьянских семей.
Что он там мелет про Бекмана? Его, Томаса, никогда не интересовали теоретические выкладки профессора. Идея создать классы для особо одаренных детей принадлежала именно ему, Томасу. У него есть необходимая храбрость для экспериментов. Бекман сам к нему пришел, не он к Бекману. Просто им нужен был человек, на которого можно свалить вину, когда декан педагогического факультета драпанул на Запад. Ревизионизм в педагогике. Подрыв единой школы. И никто за него не вступился, Герберт — и тот не вступился. Пусть даже у него была для того тысяча причин, уважительных и неуважительных, он оставил родного брата на произвол судьбы, хотя отлично знал, что Томас затеял свой эксперимент с единственной целью — повысить уровень подготовки, чего так настоятельно требовали университеты, требовала промышленность, требовали все институции строящегося общества.
«Никому не дозволено уклоняться от риска».
«А кому дозволено наказывать за неудачу?»
«Все дело в границе».
«Где она, эта граница?»
Томас загасил сигарету в пепельнице.
— Не верю я в твою объективность, — сказал он.
Герберта охватил неудержимый гнев.
— Ты всегда любил изображать из себя великомученика, — сказал он. — Ты вечно ищешь терновый венец, а потом удивляешься, когда потечет кровь.
Надежда, радостное нетерпение уступили место разочарованию. Он устало глянул на Томаса, подозвал кельнера и расплатился.
— Иди куда хочешь, — сказал он. — Какое мне, собственно, до тебя дело. — И сам удивился своим словам, испугался своего равнодушия, ибо первый раз в жизни он сдался без боя. У него вдруг разом иссякли силы.
Не подав Томасу руки, он вышел из кафе.
Томас слонялся по улицам раскаленного города, миновал Русский бульвар, стараясь все время держаться в тени деревьев, дошел до Невского собора, позолоченные купола которого сверкали на солнце. Он вступил в портал, купил у входа несколько открыток с видами собора, сел в сторонке от алтаря на одну из прохладных каменных скамей, перед глазами — иконостас с работами русских мастеров.
«Иди куда хочешь».
В жизни каждого человека настает такой день, когда ему надлежит ответить на вопрос: «Куда я иду?» Я, не гонимый и подвластный, а я, сознательный, с открытыми глазами. Впрочем, если вдуматься, он уже ответил на этот вопрос много лет назад, в ту минуту, когда решился после провала на выпускных экзаменах вторично пойти на подготовительные курсы для «новых учителей».
«У нас создалось впечатление, что вы еще недостаточно созрели для того, чтобы воспитывать других. Вы сами пока не знаете, чего хотите».
«Я очень вас прошу, предоставьте мне еще одну возможность, возьмите меня с испытательным сроком, на квартал, на два месяца, на один. Мне не нужно никакой стипендии, но дайте мне эту возможность».
Ему и давали эту возможность, раз за разом, кто же повинен в том, что он снова и снова не оправдывал доверия, не мог разумно распорядиться своей жизнью. «Иди куда хочешь».
Это означало — пусть даже против воли Герберта, — это означало только одно: «Катись ко всем чертям. Какое мне до тебя дело?» Сесть на электричку, билет до станции «Зоо», цена — двадцать пфеннигов. Обратный не нужен. Вот тот тупик, в который он зашел. Все равно как колотье в печени, когда бежишь на длинную дистанцию. У него нет необходимых предпосылок, ему не хватает чего-то такого, что есть у Герберта и чему он завидует, — то ли неведения, то ли, наоборот, знания. Во всяком случае, Герберт удачливее и счастливее. Из них двоих Герберт всегда оказывался победителем. Даже в борьбе за Рут. Но ведь он, Томас, и не боролся, он сразу капитулировал, не оказав сколько-нибудь серьезного сопротивления, он видел себя великим в своем смирении, гордым и непонятым. Вот и сегодня он держался с Гербертом едва ли многим умней. Что скрывать, задача, которую перед ним ставят, увлекла его. Ему нужно такое дело, чтобы уйти в него с головой, — как смысл жизни, как самоутверждение. Он уже на собственном опыте убедился: счастлив он бывал лишь перед лицом тяжелой задачи, когда ему с каждым днем становилось все яснее, что он справится.
