Прощание с ангелами - [125]

Она встала, пошла на кухню, налила воды в стакан, достала из сумочки таблетки.

«Если врач не сделал других предписаний, по одной-две таблетке за полчаса до сна. Пожилым людям показаны более низкие дозы. Таблетки либо глотать целиком, либо растворять в какой-либо жидкости. Без рецепта не выдается».

Она прочла все, что было написано на обратной стороне жестяной коробочки. Даже регистрационный номер. Потом пересыпала таблетки в стакан, сперва по одной, потом по нескольку сразу, не считая. Закрыла глаза. Сколько их упало в стакан, столько она и проглотит. Только ногти надо привести в порядок, она всегда делала это по вечерам — утром уже времени не хватало.

«Поступайте так, как вам подсказывает ваша любовь».

Это была божественная заповедь, преподанная ей в исповедальне служителем бога, — так высоко возносилась она в своем самообмане.

Он не стал даже накладывать на нее привычную епитимью: четки, крестный путь, пять раз «Отче наш» — ничего, только эту заповедь — и после отпустил ей грехи.

Такое произошло первый раз с тех пор, как она ходит к исповеди, и, уж конечно, нельзя считать случайностью, что это произошло именно сегодня. Нет, она совершит свой поступок не ради Ганса. Ганс такого не заслужил. Вот Франц непременно вернется, когда узнает, что она сделала ради него. Теперь, когда в мире у нее почти ничего не осталось, ее поступок представлялся ей очищенным, как жертвоприношение. Как вам подсказывает ваша любовь.

Стакан стоял рядом с часами. Размокшие таблетки белой кашицей осели на дно. Придется взять ложку, иначе их не проглотишь. Весь день она не испытывала страха, теперь — да, теперь ее охватил безумный страх. Но что ей еще остается? До сих пор Ганс всегда возвращался, если обещал. С чего бы ему именно сегодня нарушить слово? Времени хватит, даже если она начнет в половине десятого.

Она с величайшей тщательностью покрыла ногти перламутром. Обычно она не делала этого перед сном. Но ей надо было хоть чем-то заняться. Не могла же она сидеть, уставившись на стакан. Однако, окуная кисточку в лак, вытаскивая ее обратно, снимая с горлышка излишки лака и проводя кисточкой по ногтю, она видела мысленным взором предстоящую картину во всех деталях. Вот она лежит, не совсем еще придя в себя, измученная, бледная и усталая, в отдельной палате клиники — как же, тяжелый случай, попытка самоубийства. «Эту даму нельзя оставлять одну, бедняжке, должно быть, нелегко пришлось. Сестра, ни под каким видом не оставляйте ее одну. Чудо еще, что нам вообще удалось привести ее в чувство». Итак, она лежит, а все ее навещают. Сперва Людвиг. Разумеется, Людвиг прибежит первым.

«Анна! Как ты могла причинить нам такое горе?»

Хотя нет, он вообще ничего не скажет, он будет сидеть возле ее постели и гладить ее руку. Чего доброго, еще вообразит, будто она сделала это из-за него, потому что он прогнал ее. Господи, до чего он смешон. Но пусть, пусть считает себя виноватым, она не станет вырывать у него руку.

«Как ты себя чувствуешь сейчас, Анна?»

«Ах, Людвиг… Хорошо».

Потом Ганс.

«Прости меня».

Она простит всем, значит, и ему. «Как вам подсказывает ваша любовь».

«Я ведь не знал…»

«Ладно, Ганс, ладно, я хотела бы повидать мальчика. Попроси его, Ганс».

Она отставила руку в сторону, растопырила пальцы и слегка помахала, чтобы скорее высох лак. Все это — машинально, а сама тем временем гляделась в зеркало и этого тоже не сознавала. Мысли ее обратились к Францу. Теперь она была уверена, что ей не следовало отпускать его.

«Ничего, Анна, пусть расшибет себе лоб, пусть научится уму-разуму».

«А вдруг с ним что-нибудь там случится?»

«Он сам вернется».

«А если нет?»

Все напрасно. Франц даже не отвечает на ее письма, Не сегодня-завтра развернутся события. Все так говорят. А если война? Подумать страшно: ее сын у русских. Она сделает, что задумала, ради мальчика. Сейчас же, немедленно. Если не сейчас, не сию секунду, она вообще никогда этого не сделает. Боже мой, как страшно, какой невыносимый страх. Но ведь Ганс придет. Разумеется, придет. Должен прийти. До сих пор он приходил всегда, когда обещал.

Она взяла стакан, встряхнула его, закрыла глаза, как и тогда, когда всыпала таблетки, выпила, сосредоточив все свои мысли на том, чтобы выпить, ощутила отвратительную горечь, передернулась от отвращения и снова поставила стакан на подзеркальник. Она увидела свое лицо совсем близко, ничуть не изменившееся, словно все оставалось, как прежде, словно смерть была пока не в ней, а в стакане и ничем не угрожала ей.

Она ждала, когда что-нибудь изменится. Но тикали часы, и бутылочка с перламутром была не закрыта, и баночка с кремом стояла подле лака для волос, и в зеркале отражалось прежнее лицо. Питательные маски и облучение в самом деле очень хороши для кожи.

Она думала, что дело пойдет быстрей, а сидеть и дожидаться — главное, чего дожидаться? — это еще страшней, чем когда все произойдет. Что, что произойдет? Она вовсе не хотела, чтобы оно происходило. Она вовсе не собиралась умирать. Чего, кого ради? Надо вызвать рвоту. Вот если выпить молока. Она знала, что надо выпить молока.

Дрожа всем телом, она в безумном волнении побежала на кухню — выпить молока. Но молока в доме не было. Только сгущенное. И вдруг ей показалось, что она больше не может глотать, что ей сдавило горло. Надо открыть банку, скорей, скорей. Она уже не может дышать, боже мой, не может дышать. Но молоко, если она выпьет молока… Блузка, юбка, как они вдруг стали тесны!