Прощание с ангелами - [112]

— Лучше всего сказать правду.

Он не возражал. Если Ирес ждет от него лжи, он будет лгать. Если ждет правды, он будет говорить правду. Только вину он должен взять на себя, об этом и говорить нечего. Он наперед знал, какие слова скажет дяде Томасу вечером в темноте, когда они уже не смогут видеть друг друга.

«Скажи, Франц, неужели это было так необходимо?»

«А я-то думал, ты в этом разбираешься».

«Не понимаю тебя».

Франц был готов вернуться вместе с Ирес в школу и допросить прощения у Виссендорфа. Большего они от него и требовать не могут. Он не сомневался, что Виссендорф, придравшись к случаю, устроит целый спектакль на тему: социалистическое сознание, новая мораль, коллектив и прочее. Идти на поклон к Виссендорфу — это почти хождение в Каноссу, но он готов ко всему.

А Ирес вдруг захотелось домой, и Франц обещал взять в классе ее портфель. Обещал с радостью — чтобы сегодня еще раз увидеть Ирес.

Она села в трамвай, он помахал ей.

5

Шел последний урок. Мейснер толковал о построении классической драмы и как раз цитировал «Поэтику» Аристотеля. Францу, остановившемуся в дверях, он дал знак садиться.

Франц ожидал, что к его приходу отнесутся с большим вниманием. Кое-кто из ребят ухмыльнулся ему, он хмыкнул в ответ. Берри сидел рядом, но на него даже не глядел. Франц был этому рад, он еще не решил, как ему держаться с Берри. Ни тот ни другой не слушали, о чем говорит Мейснер, и только перед самым концом урока их взгляды на мгновение встретились.

После звонка, когда Мейснер вышел из класса, Франц хотел взять из парты Ирес ее портфель, но Берри его опередил.

Одноклассники приставали к нему с расспросами, Франц молчал. Какое им дело! Однако он не решился потребовать у Берри портфель Ирес. И первый раз за все время их дружбы они ушли домой порознь.

Все было, как всегда. В коридорах учителя, и никто не посмеивается над ним. И никто не спрашивает прямо: «Гошель! В чем дело?» Никто даже и не знает, что он натворил, или знают, но не придают значения. Это сбивало Франца с толку. В нем возникло предчувствие скрытой угрозы. Он жаждал немедленных решений, он не желал ждать, пока они добьются своего и увидят его пристыженным, жалким.

Виссендорф успел за это время уйти домой, и Франц спросил в канцелярии его адрес.

Виссендорф сам открыл дверь, держа на руках малыша, который смотрел на Франца вытаращив глаза. Виссендорф спустил малыша на пол, и тот ухватился за ногу отца.

— Можно мне поговорить с вами?

— Заходите.

Вот и Виссендорф встретил его, как будто ничего не произошло. Он прошел в комнату, не обращая внимания на сынишку, тот полз за отцом на четвереньках. Франц нагнулся, поднял его на руки, но мальчик с громким ревом рвался прочь. Виссендорф взял его к себе, а Франц смущенно улыбнулся. Ему, пожалуй, не следовало приходить сюда. Здесь Виссендорф у себя дома, а он, Франц, — непрошеный гость, то есть с самого начала в невыгодном положении. И кроме того, облик нежного отца как-то не вязался с его представлением о Виссендорфе.

«Как вы думаете, кто вы такой?»

Но Франц решил не сдаваться без боя. Он пришел не ради себя, ради Ирес, пусть Виссендорф это знает. И пусть не ликует по поводу возвращения раскаявшегося школьника. Mea culpa, mea maxima culpa. Absolvo te[17].

— Ирес ни в чем не виновата, — сказал Франц. Он сидел очень прямо, не откидываясь на спинку. — Она и меня уговаривала вернуться.

Виссендорф спустил ребенка на ковер. Тот, вереща, начал ползать по комнате.

— Я согласен только с одним… — продолжал Франц, стараясь скрыть свою растерянность и чувствуя, что говорит вздор.

— У меня есть предложение, Франц, — перебил Виссендорф, — давай вообще забудем про эту историю.

Виссендорф выбил оружие у него из рук. Одной фразой отнял у него возможность перейти в наступление. По дороге из школы сюда он прикинул, о чем и как будет говорить, и точно продумал аргументы, которые ему представлялись наиболее вескими.

«Я пришел не затем, чтобы отрекаться от высказанного мной суждения. Я считаю его правильным. Я согласен только с тем, что избрал неправильный тон. Поэтому я прошу у вас извинения».

Ничего подобного он не сказал. Зато Виссендорф, тот высказался:

— Ты сам себе усложняешь жизнь (Виссендорф вдруг заговорил с ним на «ты»). Ты хоть раз пытался до конца продумать, против чего ты, собственно, споришь и что защищаешь? Человек должен что-то защищать. Ибо смысл жизни не в отрицании. Когда-нибудь надо перешагнуть эту ступень. Не знаю, понимаешь ли ты меня.

Еще бы! Никогда раньше он не понимал Виссендорфа так хорошо. Почему на уроках Виссендорф не умеет говорить, как сейчас? Почему на уроках он не находит своих слов?

— Я ведь наблюдаю за тобой на уроках. Стоит мне заговорить о партийности, ты сразу надеваешь на глаза шоры. Ну, конечно, ты предпочел бы говорить «пристрастие». Ты вообще поклонник эвфемизмов, даже в жизни. Мне кажется, твое отношение к коммунизму во многом смахивает на кокетство. Ни от чего не отрекаться, не отрезать себе путь к отступлению, не принимать окончательных решений. Все время оставаться в стороне. Но не думаешь ли ты, что прожить так целую жизнь — значит вообще не жить. Сегодня утром ты ничуть не задел меня. Меня ты и не мог бы задеть.