Прощание из ниоткуда. Книга 1: Памятное вино греха - [97]

Морозная ночь над степью светилась редкими огоньками хуторов и ферм. Сидя с мастером в его бедарке, Влад уже чувствовал, знал, что в эту ночь должно случиться что-то непостижимо страшное и во всем этом ему придется, если не участвовать, то быть тому свидетелем. Жуть предстоящего мелко колотила его, и он не выдержал, сказал:

— Отпусти его, Парфеныч, мальчишка ведь совсем. Все под Богом ходим, с кем не бывает?

— Бог и решит. — Голос у того сорвался. — Мне не денег жалко, парень, у меня к нему другие счеты.

— Не надо, Парфеныч, живая душа, какая ни есть, что было, то было, душу загубить из-за этого — дороговато будет.

— Откуда ты такой жалостливый, парень?

— Тебе бы мою жизнь, Парфеныч, стал бы и ты подобрее.

— А откуда тебе моя жизнь известная, может, мы с тобой в лагерях у немцев вместе были или, может, потом на Колыме вдвоем лес валили да по гнилым баракам вшей давили? Вот так-то оно, парень, всякая душа потемки и моя — тоже.

— Извини, мастер, только все равно жалко мальчишку. Сопли под носом.

— Ладно, — хмуро отозвался тот, — там видно будет… Он у меня нынче другой соплей умоется. Красной…

Ночь неслась им навстречу, сухая, морозная, и, проникаясь ее безмерным простором, Влад вздохнул про себя: «И чего нам не жить по-людски, места-то всем хватит, за что грыземся?» И еще он подумал: «Сколько людей по земле ходит и почти за каждым — загадка да еще какая!»

Они сходу проскочили станицу, вдали показались огни станции, и у Влада снова заныло сердце. Страх перед неизбежным словно уменьшал его в размерах. «Хоть бы его там не оказалось, — взмолился Влад про себя, — хоть бы он догадался пойти в Динскую! Там все-таки свои, поколотили бы для порядка и отпустили».

На станции мастер резко осадил, привязал лошадь к коновязи и все так же хмуро сказал:

— Ладно, сиди здесь, сердобольный. Развелось вас, малохольных, хоть огороды городи, я сам пошукаю стервеца.

Влад так надеялся, так рассчитывал, что Витька там не окажется, только последний пижон мог пойти сюда после такой кражи, но тот, видно, понадеялся, что мастер до утра не вернется, а ребята его не хватятся, а если и хватятся, то не выдадут. Но для них такое благородство было смерти подобно: станичники изуродовали бы их всех, а то перебили бы. У ребят просто не было другого выхода.

Сейчас, сидя в бедарке, Влад чутко прислушивался к малейшему шуму на вокзале: к стуку двери, редким голосам, звучанию зуммера в дежурке. Он уже начал было успокаиваться, когда темнота оборвалась пронзительным мальчишеским криком. Витек кричал почти нечеловечески. Похоже было, его выволокли в ночь и здесь же, рядом с лесополосой, добивали. Мастер неожиданно вынырнул из темноты и, вскакивая на сиденье, хрипло выдохнул:

— Гони! — и уже по пути добавил: — Я его не трогал, там его казаки топчут. Мое дело сторона, я только деньги забрал.

Влад бросил вожжи:

— Я вернусь, мастер, век себе не прощу. — И спрыгнул. — Не могу, Парфеныч, на мне тоже кровь будет.

— Дурак, они и тебя прикончат!

— Не могу, Парфеныч, пускай кончают, не могу.

— Будь ты проклят, малохольный, садись, со мной вернешься, без меня они тебе враз шею свернут. И откуда ты только дурной такой!

Когда они вернулись, кучка людей еще окружала Витька, но тот уже не стонал даже, а только икал. Мастер протиснулся сквозь мужиков, сказал тихо:

— Хватит, станичники, чего с него взять, пацан совсем.

Кто-то недовольно буркнул из темноты:

— Жалкуешь, москаль? Усех бы их на одном суку, москалей этих!

— Вы меня знаете, казаки, я с вами всю жизнь прожил, плохого от меня никто не видел. Отвели душу и будя. Мне теперь за него ответ держать. У меня на заводе отлежится.

— Эх ты, москаль, у вас, москалей, душа хлипкая. Забирай своего посадочника!

Вдвоем они сложили его хрупкое, словно без костей, тело и двинулись обратно, ведя лошадь на поводу. После долгого и тяжелого молчания мастер сказал Владу:

— Не знаю, откуда народ вроде тебя берется, может, на таких и земля держится, а то бы давно поели друг дружку. Нечего тебе делать у меня на заводе, завтра с председателем поговорю, пускай тебя к стоющему делу приставит.

Остальную дорогу до самого завода они прошли молча. Ко всему, что произошло в эту ночь, им больше нечего было добавить.

5

Грязно-белая весна за окном заливала помещение тоскливым сумеречным светом. В школе трактористов, куда Влада определили по просьбе мастера, он выглядел белой вороной. Крепкие и добротно одетые ребята посматривали на него искоса, сторонясь его и почти не разговаривая. Жил он в общежитии на свиноферме, где к нему тоже относились настороженно. Он считался в станице только терпимым, но нежелательным чужаком. Здесь не любили пришлых, особенно из России, заранее считая их врагами.

С утра до второй половины дня Влад выслушивал наставления косноязычного инструктора о карбюраторах, поршнях, маслопроводах. Инструктор этот тоже смотрел на него довольно косо, как на паршивую овцу в краснощеком стаде молодых станичников.

Весна в этом году выдалась сырая, со знобкими ветрами, и Владу в его убогой телогреечке было зябко даже в классе. Чуни теперь приходилось подшивать чуть не ежедневно, но они все равно ползли, отчего ноги у Влада никогда не просыхали. Он смотрел в окно, на сырую серость весны, и будущее его виделось ему предельно безотрадным. Инструктор бубнил что-то о гусеничной системе, а он в это время думал о том, что делать дальше, как и чем жить?