Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [44]
До того момента, как моя мама наняла адвоката Кузнецова, у меня не было планов защищать официально честь семьи Хрущёвых[117]. Всё равно ничего не изменится, думала я. Мама сдастся, это лишь вопрос времени.
Её до сих пор мучают воспоминания о том, что случилось с нашей семьей после публикации воспоминаний деда. Это мой отец, Лев Петров, вдохновил тестя написать эту книгу. Будучи журналистом (и неофициальным шпионом), он жил на Западе и понимал, как важно оставить что-то после себя для потомков. Он знал, что Хрущёв корил себя за то, что мало сделал для борьбы со сталинизмом. Дед боялся, что его неправильно поймут, и очень хотел объяснить, что его секретный доклад не был ни попыткой прикрыть собственное участие в репрессиях, ни заговором с целью отомстить бывшему хозяину, ни искажением коммунизма, как это представляли при Брежневе. Он просто хотел, чтобы в партии было больше открытости: более свободный обмен мнениями, более доступное общение с зарубежными странами. Он не видел стыда в признании, что и коммунистические лидеры могут ошибаться, и сожалел, что, будучи у власти, не отменил цензуру и не открыл советские границы. Он чувствовал своим моральным долгом рассчитаться по всем статьям со сталинской тиранией — убийствами, чистками, фальшивыми признаниями, выбитыми под пыткой. Он был настолько уверен, что не делает ничего плохого или неправильного, что в 1966 году сообщил ЦК, что работает над мемуарами и попросил, чтобы ему прислали официальную машинистку. Просьба была отклонена.
Поэтому мой отец вручил деду немецкий диктофон марки Uher, на который он мог надиктовывать свои мысли. Никита Сергеевич начал с размышлений о советской истории — от Сталина до начала 1960-х годов.
Первые расшифровки записей делал мой отец: превращал бюрократический язык Хрущёва в ясную и легко читаемую прозу. Поклонник Эрнеста Хемингуэя (отец был одним из первых переводчиков его книг на русский), он писал короткими повествовательными предложениями, стремясь к тому, чтобы мысли бывшего главы государства были предельно понятны. Но, прочитав первые записи, Хрущёв остался недоволен: язык будущей книги не был похож на тот многословный и многосложный советский язык, к которому он привык. Поэтому в 1967 году он попросил своего сына Сергея взяться за расшифровку, и с этого момента воспоминания Хрущёва переносились на бумагу почти дословно.
В 1970 году, когда корпорация «Тайм» объявила, что в её распоряжении оказались мемуары Хрущёва, и она намерена опубликовать выдержки из них в журнале «Лайф», дед, по словам мамы, был потрясен. Настолько потрясен, что у него случился сердечный приступ. Его быстро госпитализировали и спасли, но поправлялся он медленно, а меж тем разразился скандал.
По свидетельству мамы, члены Политбюро были крайне возмущены «непатриотической акцией», каковой они посчитали написание книги. Когда Хрущёв почувствовал себя лучше, на него с критикой обрушился Андрей Кириленко, один из ближайших соратников Брежнева. Но Хрущёв не испугался и храбро парировал:
Что вам не нравится? Я просил вас о помощи, но вы мне её не дали. Если бы вы мне помогли, не было бы проблемы. Я не собирался вас обманывать. Как гражданин СССР, я имею право писать мемуары, и не в вашей власти запретить мне это делать. Мои записи предназначены Центральному Комитету, партии, всему советскому народу. Я хотел, чтобы то, о чём я пишу, было полезно людям, полезно народу. События, которым я был свидетелем, должны послужить нам уроком на будущее.
Возмущенный Кириленко пригрозил:
― Хорошо живешь! Пенсия, дача!
— А что вы мне сделаете? — ответил Хрущёв. — Заберёте дом — я пойду по стране в лохмотьях с протянутой рукой. И мне подадут. А тебе — не подадут.
Это было опасное предложение: а вдруг народ действительно поддержит творца оттепели? В конце концов, Кириленко смягчился и отпустил Хрущёва всего лишь с предупреждением. Но как рассказал мне десять лет назад Горбачёв, тот разговор в КГБ не забыли. Уже в 1980-е годы тогдашний глава ведомства Виктор Чебриков предупреждал Горбачёва об опасности «возвращения Никиты народу»: это нужно было делать постепенно, чтобы «избежать возможных беспорядков». Страна, сказал Чебриков, может захотеть новую оттепель. «Его нелепый страх перед либерализмом, — сказал Горбачёв, — подтолкнул меня начать мою собственную перестройку».
Боязнь критики просто превратилась в закрытой советской системе в болезненную привычку, наследие деспотического прошлого. Воспоминания Хрущёва, хотя и наносили удар по попыткам брежневского руководства возродить сталинизм, не содержали ничего антибрежневского и, тем более, антикоммунистического. При том, что взгляды деда часто противоречили официальной советской политике, он выражал исключительно своё личное мнение и не раскрыл ни одного государственного секрета[118].
Бабушка Нина, которая с самого начала была против этого проекта, всегда знала, что стресс и волнение, связанные с выпуском книги, если и не убьют её мужа, то уж точно сократят ему жизнь. Поэтому, когда 11 сентября 1971 года он скончался в больнице[119], верная себе, своему коммунистическому естеству, она не обвинила в его смерти государство — нет, она обвинила моего отца, которого считала виновником утечки. В семье Хрущёвых моего отца никогда не считали полностью за своего. Высокий, темноволосый, по-мужски красивый, да ещё наполовину еврей, он был на восемнадцать лет старше моей матери, и это был его третий брак. Возможно, бабушке и деду не нравилась аналогия с многочисленными романами Леонида, или их пугало то, что отец долго жил за рубежом, и Запад так или иначе его испортил. И уж, конечно, они не могли и не хотели подозревать собственного сына Сергея в заварухе с мемуарами.
