Пропавший сын Хрущёва или когда ГУЛАГ в головах - [14]
Мама позже признавалась мне, что, с учётом этой истории, решение послать меня к бабушке было довольно суровым. Наше с сестрой воспитание не было таким строгим, как у неё. После смерти отца, с матерью, вечно занятой на работе — она работала заведующей литчастью в театре имени Вахтангова — мы были предоставлены себе и нашей няне Маше. В СССР все состоятельные семьи имели платную прислугу; в нашем же случае Маша была полноценным членом семьи, и более заботливого и надежного человека было просто не найти. Маша приехала из бедной деревни в Орловской области и была страшно суеверной: верила в то, что полнолуние помогает вылечить ячмень, и что ехать куда-то в понедельник — дурная примета. И хотя, с одной стороны, присутствие Маши как-то очеловечивало наше преимущественно интеллектуальное воспитание, её воспитательные стандарты не дотягивали до бабушкиных. А в этом случае, мама чувствовала, мои мозги нуждаются в более строгом контроле, хотя и понимала, что я могу счесть ссылку во «Вдовью деревню» посягательством на мою свободу и воспринять её как личный Гулаг.
Бабушка беспокоилась обо мне ещё больше. По словам Маши, она говорила моей маме, что я, возможно, буду, как Леонид. Маша не знала, что это значит — разве что, родись я мальчиком, меня назвали бы его именем. Я тоже не знала, что это значит, но, приученная не задавать лишних вопросов о семье, просто подчинилась, мрачно думая о том, что осень никогда не наступит.
Несмотря на мой изначальный протест, это лето оказалось одним из лучших в моей жизни. Я придумала, как обходить бабушкины правила, и очень гордилась собой. Частенько около полуночи я вылезала из окна — предварительно оставив вместо себя в постели куклу — садилась в электричку и уже через полчаса была в Москве, где встречалась со своим будущим (теперь уже бывшим) мужем. Дмитрию Марголису было восемнадцать, он был студентом, футболистом и красавчиком с темными усами — «как молодой Ален Делон»[27], с завистью говорили мои подружки.
Я была ещё школьницей, поэтому мне, естественно, льстило его внимание, и я изо всех сил стремилась удержать его интерес. Когда он приезжал в Жуковку, я всё бросала, чтобы увидеться с ним. Бабушке при этом я объясняла, что хочу в одиночестве позаниматься историей под соснами на другом конце деревни или что мне позарез нужно купить бутылку молока (магазин был в пяти минутах ходьбы, но я ходила «за молоком» часа два).
Позже бабушка говорила мне, что мои тайные отлучки не укрылись от неё, но моей матери она ничего не сказала. Она много раз могла поймать меня, но предпочла делать вид, что всё нормально, предоставив мне самой разбираться со своей любовью и личной жизнью. Недавно, когда мы с мамой наконец начали обсуждать историю семьи, она сказала, что Нина Петровна со мной была словно другим человеком. «От меня, а тем более от Леонида, она никогда бы не потерпела такой вольницы, какую позволяла тебе», — удивлялась она. Правильно говорят: суровые со своими детьми, родители превращаются в воск с внуками.
В моём случае бабушкина необычайная терпимость была ещё и следствием того кульбита, который совершила наша семья: из небожителей мы превратились в политических изгоев. Бабушка, очевидно, почувствовала, что ей отныне придется соразмерять свою тягу к совершенству с нуждами повседневной жизни, в которой человеческие взаимоотношения были важнее чистоты коммунистических идеалов. Тем не менее, режим у меня был очень строгий: завтрак, затем мировая литература, обед, история и английский язык. Благодаря её решительным усилиям, мне удалось поступить на филологический факультет МГУ.
Часто после обеда, когда я делала перерыв в занятиях, а бабушка заканчивала читать многочисленные литературные журналы, мы с ней садились попить чаю и поговорить в её комнате. Помимо деревянного обеденного стола, в ней были старинный радиоприемник, проигрыватель, телевизор, кушетка и несколько простых стульев. Эти предметы были центром её уединенного существования. На столе громоздились аккуратные пачки газет и журналов с торчащими из них закладками, ожидающие «проработки». Иногда я думала: «Вот, что осталось от великой Советской власти». Меня подмывало спросить её о Молотовской «версии КГБ»; я хотела знать больше о судьбе Леонида. Почему это было плохо для меня оказаться такой же, как её приёмный сын? Но я, как обычно, промолчала и лишь наблюдала, как бабушка в её простом ситцевом платье и тёмной шерстяной кофте, наброшенной на плечи для тепла, ловко орудует ножницами. Рассказывая мне историю своей жизни, она вырезала из газет и журналов понравившиеся ей статьи и всякие полезные сведения и рассылала их родным и друзьям. Моя мама до сих пор хранит эти вырезки.
Нина Петровна родилась в 1900 году на Западной Украине в крестьянской семье Петра и Екатерины Кухарчук, живших в деревне Васильево близ города Холм (ныне Хелм) Люблинской губернии, входящей сегодня в состав Польши[28]. Кухарчуки имели свой дом, надел земли и даже лошадь. «Мы жили получше Хрущёвых в России», — бывало, говорила она с выражением шутливого превосходства. Она также гордилась тем, что всегда очень хорошо училась — дидактический кивок в мою сторону — настолько хорошо, что местный пастор убедил её отца, что она должна продолжить образование. Так Нина оказалась в Одессе — крупном черноморском порте и четвертом по величине городе Российской империи, именуемом «восточным Рио-де-Жанейро» за теплый климат и красивую архитектуру. Успешно окончив курсы при элитной Мариинской женской гимназии, Нина осталась в Одессе учить науке и манерам юных девушек.
