Пропавшая пастораль - [43]

— Давай всё-таки попьем кофе, пока не остыл, — он заботливо поставил чашки на столик перед ней, — и немного успокоимся.

— Спасибо, — виновато буркнула Юля.

— Ну ладно, хоть ты и вертихвостка, как говорила про таких моя бабушка, я все равно тебе расскажу, что я узнал по нашему делу. И как ты там высказалась? Глазки строил? Да, строил и даже «блондинку» включал, пользуясь твоим методом, но зато я кое-что разузнал! И все это было для нашего дела! — немного обиженно закончил он.

Сквозь слезы Юля вдруг рассмеялась.

— Я тоже «строила глазки» не просто так!

— Тогда прости за «вертихвостку»! — он тоже хихикнул. — Мы просто с тобой влюбленные друг в друга дураки!

Юля вздохнула, а её сердце радостно подпрыгнуло в груди.

— А теперь слушай, что я выяснил на юбилее Серегина, — начал рассказ Виктор.

Маршрутное такси остановилось прямо у дома из красного кирпича с большой вывеской «Реставрационная мастерская». Если бы Николаев не предупредил сыщицу о том, где работает жена актера Тараса Серегина, Юля бы опешила, увидев такой фасад. А если бы познакомилась с Людмилой Аркадьевной раньше, то сразу бы заподозрила её в изготовлении копии и подмене «Юной пастушки». Ей это было сделать проще других. Во-первых, сравнить два полотна, положив их рядом, могла, практически, только она. Во-вторых, подменить после экспертизы и вернуть фальшивку в картинную галерею, тоже. И даже подбросить эскиз «Юной пастушки» своей подруге Лилии Борисовне реставратору Серегиной не составило бы труда. А если бы скандал разразился тогда, в девяносто пятом году, то оперативники обязательно бы побывали на квартире у Галицких и нашли бы этот набросок.

— Нет, это, конечно, бред, подозревать всех, — тихо проговорила журналистка и позвонила в старомодный дверной звонок.

Из-за шума уличной суеты, Юля не сразу услышала голос хозяйки мастерской. И лишь когда та выглянула наружу и махнула рукой, сыщица зашла в полуоткрытую дверь.

В помещении пахло красками и растворителями.

— Садитесь вон на тот диванчик, — художница махнула рукой на раритетный кожаный диван с большой деревянной спинкой, — это для гостей.

— Людмила Аркадьевна, — начала осторожно разговор Юля, после того как Серегина расположилась рядом, — когда погибла ваша подруга Лилия Борисовна Галицкая?

— Двадцать восьмого апреля тысяча девятьсот девяносто пятого года, — тут же произнесла женщина.

— А что вы думаете о краже картины Огюста Лепажа

— Это очень хорошо подготовленное действие и продуманное до мелочей, — совершенно спокойно ответила реставратор.

— Как вы думаете, смерть Лилии Борисовны случайна или всё-таки связана с этим действием?

— Я очень долго думала над этим вопросом, — женщина вздохнула, потом внимательно посмотрела на собеседницу и спросила, — вы, действительно, учились у Лили?

— Да, я у неё училась. Более того, честно вам скажу: я постараюсь найти убийцу её дочери, — Юля сказала это так убежденно, что Серегина махнула головой и опустила глаза, а гостья добавила, — мне кажется, что убийство Камиллы как-то связано с пропажей этой пасторали…

— Возможно, — пожала плечами художница.

— Расскажите мне всё, что может навести на след преступника, пожалуйста, — у журналистки был отчаянный вид, — вы — единственный человек, который был близок с Галицкими и произведением Лепажа.

— Вы подозреваете Лилю в изготовлении копии «Пастушки»? — после небольшой паузы спросила Людмила.

— Я знаю, что Лилия Борисовна была замечательный и порядочный человек, — журналистка вздохнула, — но в её квартире новые жильцы нашли эскиз этой самой пасторали!

У хозяйки мастерской от удивления невольно поднялась одна бровь.

— Вы его видели?

— Да.

Людмила Аркадьевна замолчала на пару минут, вспоминая, по-видимому, подробности восьмилетней давности.

— Последние месяцы перед смертью Лиля была сама не своя. Она часто нервничала, говорила, что в стране беспредел, что всё можно купить и продать, — Серегина встала с дивана и подошла к небольшому комоду, — нужно было знать Лилю, чтобы понять, что такие разговоры просто не совместимы ни с ней, ни с её жизнью и мироощущением. Она никогда не интересовалась политикой, жила в своем, прекрасном мире, в котором было место для живописи, для дочери, мужа и друзей. Её безумно угнетал быт и все низкопробное, особенно в искусстве и литературе. И вдруг я слышу от неё такие рассуждения, — она усмехнулась, — как будто от незнакомой старушки в очереди за картошкой.

— В то время все стали резко политизированы, — негромко проговорила журналистка.

— Но не Лиля, — Людмила покачала головой, — она неожиданно стала переживать, что без блата и взятки её Камиллочка не поступит в медицинский институт. А главное, — художница подняла вверх указательный палец, как это обычно делает Андрей, чтобы обратить внимание собеседника на следующую фразу, — Лиля перестала говорить о своем муже.

— Раньше было всё по-другому?

— Боже мой, ну конечно же! — грустно улыбнулась она и подала гостье миниатюрную стопочку.

Юля вдохнула содержимое.

— Это коньяк? — спросила она, рассматривая через тонкое стекло коричневатую жидкость.

— Это очень дорогой коньяк — «Наполеон»! — Людмила усмехнулась. — У мужа в гримёрке обнаружила и забрала себе!