Пропадино - [12]

– Мы сейчас же будем петь!

– Петь?

Вместо ответа на вопрос она запела: «Снаряжай скорее, матушка родимая, под венец свое дитятко любимое!»

Григорий Гаврилович немедленно ей вторил: «Протяжней спой, чтоб за сердце хватало!»

Далее они уже пели в два голоса: «Ах, не ко времени! – Ко времени, ко времени! – Смогу ли я? – Смогешь, смогешь!»

Неожиданно пение прекратилось так же внезапно, как и началось. Начальница департамента незаметно для меня вдруг оказалась сидящей за столом, а вся аппаратура и наушники исчезли.

– Ну-с, Григорий Гаврилович, – сказала она строго, – с чем пожаловали?

– Извольте видеть, Ольга Львовна! – сказал Григорий Гаврилович, а затем он изложил мою историю.

Ольга Львовна Глуховатых – начальник департамента социальной защиты – выслушала его очень внимательно.

– Грушино? – задумчиво произнесла она. – Неужели же нигде и никаких следов?

– Истинно так, Ольга Львовна, истинно так!

– «Посинели, посинели, посинели, разлились!» – пропела она, размышляя. – Надо бы в таблицах посмотреть! – решила она наконец и бросилась к шкафам.

Надо заметить (очевидного не скрыть), что Ольга Львовна, если того требовала социальная защита, немедленно на все бросалась.

В шкафах были таблицы. То были таблицы наших достижений, как узнал я много позже, и они немало способствовали благополучному исходу многих событий. После посещения оных таблиц, как мне потом довелось узнать, в благодарных сердцах обывателей непременно зажигались неугасимые огни.

– В таблицах должны оставаться следы, – натужно вымолвила Ольга Львовна, сгрудив на стол целый ворох этого добра.

– Вот! – сказала она через какое-то время, изучая таблицы на свет. Она держала их перед глазами так, чтобы свет падал на них под углом сорок пять градусов.

– Вот! – Она произнесла это слово несколько раз и всякий раз на несколько тонов выше предшествующего, отчего начало казаться, что она на рыбалке и у нее клюет.

– Нашла! – в голосе ее сквозило торжество. – Смотри-ка, если мы повернем таблицу так, то Грушино на ней появляется, а если изменим угол наклона, то пропадает.

– И что сие означает? – не выдержал я.

– А означает сие, что при получении денег из бюджета оно есть в природе, а вот при распределении – его уже нет.

– Как это?

– Атак! При распределении же меняется угол зрения на предмет.

– Угол?

– Конечно!

– Но само-то оно в природе должно же существовать?

– В том-то и состоит весь вопрос! – Ольга Львовна взглянула на меня как на дитя неразумное, обратила свое внимание на Григория Гавриловича, а тот понимающе ей кивнул и даже закрыл от понимания глаза. – Вы не читали мою статью в «Отечественных записках» «О видимости и наружности»?

–  Нашла! – в голосе ее сквозило торжество. – Смотри-ка, если мы повернем таблицу так, то Грушино на ней появляется, а если изменим угол наклона, то пропадает.

– И что сие означает? – не выдержал я.

– А означает сие, что при получении денег из бюджета оно есть в природе, а вот при распределении – его уже нет.

Я замотал головой. – Как же можно?!! Я же уже обращалась к общественности в прессе! Прошедшее встает перед нами совершенно осязаемо только до того тебе момента, пока дело не касается средств! Грушино – это наше с вами прошлое, прошедшее. То, что мы уже миновали в своем движении вперед, в своем развитии. Его нет, но оно появляется, как только получается бюджет, но в следующее мгновение вы в него можете не попасть, потому что иссякли средства. То есть пока вы ехали, оно было, а когда доехали – исчезло. У нас половина округи так живет.

– Но ведь там же есть люди! – не сдавался я, – Я же ехал к конкретным людям!

– А при чем здесь, голубчик, люди? – тут Ольга Львовна рассмеялась тем счастливым детским смехом, каким смеется ребенок, пощекочи ему животик. – Бюджет имеет отношение к видимости, а не к наружности! Видимость – это когда вы только видите деньги, перед тем когда они исчезнут уже навсегда. А наружность – это то, в существовании чего, чаще всего, не бывает уже никакой нужды. Или я не права, Григорий Гаврилович? – обратилась она за помощью к моему сопровождающему. Тот понимающе кивнул и снова закрыл глаза.

– Уф! – сказала Ольга Львовна, оставляя в покое таблицы. – Даже устала. Притомилась я от такой работы. Не спеть ли нам? «Я на тропке горной притомилась. Прикорнула я под сенью дуба. А когда средь ночи пробудилась. Крепко обнимал меня любимый», – запела она немедленно, томно глянув на изнывающего совершеннейшим идолом Григория Гавриловича, который и без того смешно глазками вертел.

«На заре ты ее не буди, – вдруг не выдержал он и запел, – на заре она сладко так спит. Утро дышит у ней на груди. Ярко пышет на ямках ланит».

Уставившись друг в друга, они все пели и пели, переходили от одной песни к другой, о любви пели, о России, о Родине, о городе любимом, что может спать спокойно, и видеть сны, о чувствах, о прекрасном, о диком, о свободолюбивом, о необузданном, о строптивом, о страстном, но наконец иссякли. Григорий Гаврилович даже поперхнулся и проглотил слюну. Ольга Львовна не поперхнулась, но, кажется, тоже что-то проглотила. Что-то мимолетное.

– Однако как же нам поступить? – спросил Григорий Гаврилович, охолодясь. – Тут Домна Мотовна нас к судам отправляла, а по дороге велела еще и к медицине заглянуть, окромя вас, разумеется.