Пропадино - [11]

– Что ж мне теперь делать? – совершенно упал я духом.

– Что делать? В суд подавать. У нас цивилизованное общество. Подаете в суд, и потерянное вам возвращается. Вот я, например, всегда подаю в суд.

– В суд?

– В суд. Туда. В родной наш суд. Справа по коридору самая последняя дверь. А перед этим советую побывать еще и в департаменте социальной защиты, потому что что ж это, как не вопрос нашего социума, и еще советую заглянуть в отдел здравоохранения.

– А в здравоохранение-то зачем?

Домна Мотовна посмотрела на меня внимательно:

– А затем, сударь, что у нас все, прежде чем умереть, проходит через здравоохранение. Пока будете двигаться к суду, эти две двери вам попадутся обязательно.

Только мы повернулись с Григорием Гавриловичем, чтобы следовать в указанном направлении, как были остановлены криком:

– Куда! Стоять! А регистрацию? – строго уставилась Домна Мотовна на Григория Гавриловича.

После чего ему по воздуху был отправлен необходимый листочек. Домна Мотовна так ловко его зашвырнула, что он совершенно непоруганным долетел до Григория Гавриловича.

Как только мы оказались за дверью, я сейчас же ощутил, что Григорий Гаврилович постепенно приходит в себя – из глаз его пропадает стекло – медленно, ломаясь подтаявшим льдом. И я не мог не задать ему тот вопрос, что мучил меня все это время:

– А зачем же, любезный Григорий Гаврилович, Домна Мотовна каталась по кабинету на коньках?

– А затем она каталась, – не замедлил с ответом мой сопроводитель, – что Его Высокопревосходительство затеял провести историческую реконструкцию Ледового побоища, где сам он выступит в роли Александра Невского, а вот Домне Мотовне отводится роль Марфы Посадницы.

И тут глаза его зажглись, он продолжил:

– Старая Русь являет нам примеры некоторых славных женщин – весьма немногих, но потому еще более достойных внимания нашего.

– Но позвольте, дражайший Григорий Гаврилович, как же так? – заерзал на ходу я. – Ведь Ледовое побоище никакого отношения не имеет к Марфе-то Посаднице! Что ж это за история у вас такая?

– А и что с того-с? – не смутился Григорий Гаврилович. – Ну? Вот такая у нас история! И что-с? У нас все возможно-с. И Александр Невский, и Дмитрий Донской, и Марфа Посадница, и великий князь московский Иван Васильевич, и святой старец Зосима, и Кочубей! Надо будет для дела, у нас и сам Адольф Гитлер на реконструкции сего исторического действа будет представлен! Мы за ценой не постоим!

– Но как же…

– А так же! – Григорий Гаврилович стал строг. – Народу-то! – он остановился, поднял палец вверх, и я тоже остановился, напряженно вглядываясь в этот палец. – Народу-то все равно, только чтоб пышнее, чтоб пахнуло весной, чтоб литавры, что гром победы, чтоб ядра – чистый изумруд! И Кутузова! Кутузова обязательно!

– Кутузова? – вырвалось у меня.

– Его! Потому как русский дух! Потому как Русью пахнет!

– Кто пахнет? Кутузов?

– Он самый! И ведь все так славно, так ладно будет слеплено! Это вам не пустяки на бобах разводить! Усталые и полуразбитые! Так и проходят вереницей перед мысленным взором – истинно! истинно! – бесстрашно проникая в самые глухие закоулки народного самосознания! Только-то тяжелая, беспокойная дремота овладела всеми членами, как на тебе – и снова в бой! Без всего! Без пищи и питья! Без сна и задоринки! Голыми руками! По морозу! Неделями в траншеях! Вши! Тиф – а мы идем! И побеждаем!

Я смотрел на Григория Гавриловича с тем самым чувством непременного участия, с которым я уже смотрел на него давеча, полагая его не совсем в себе. То чувство ушло было из меня вовсе, но, похоже, очень скоро вернулось на свое законное место.

– Ну хорошо, я все понимаю, но коньки? – не отставал я.

– А что коньки? – казалось, Григорий Гаврилович осматривает землю.

– Отчего же на коньках-с?

– На коньках-с? А оттого на коньках-с, что вначале предполагалось, что Домна Мотовна будет над всем этим летать наподобие бесноватой Валькирии, но потом отказались от строп в целях пущей безопасности, и утвердили коньки.

От дальнейших рассуждений нас спасла дверь. То была дверь социальной защиты.

Как только она распахнулась, так оказавшаяся за той дверью начальница департамента – как потом стало понятно – заключила меня и Григория Гавриловича в свои объятья. Она немедленно поцеловала в губы его, а потом и меня, смахнув слезу.

Я до того опешил, что не сразу заметил на ней наушники и то, что весь ее кабинет был наполнен звукозаписывающей аппаратурой.

– Как хорошо, что вы ко мне зашли! – вскричала она, дав себя рассмотреть. На вид ей было лет сорок – самый опасный, как я полагаю, девический возраст – и в глазах ее блистал огонь.

– Мы сейчас же будем петь!

– Петь?

Вместо ответа на вопрос она запела: «Снаряжай скорее, матушка родимая, под венец свое дитятко любимое!»

Григорий Гаврилович немедленно ей вторил: «Протяжней спой, чтоб за сердце хватало!»

Далее они уже пели в два голоса: «Ах, не ко времени! – Ко времени, ко времени! – Смогу ли я? – Смогешь, смогешь!»

Неожиданно пение прекратилось так же внезапно, как и началось. Начальница департамента незаметно для меня вдруг оказалась сидящей за столом, а вся аппаратура и наушники исчезли.