Прометей, том 10 - [94]

Поговорив о важности обнародования переписки великих людей, «Серафима» предупреждает, что, печатая письма, «издатели должны наблюдать разборчивость и (извините иноязычное слово) деликатность. Мало ли чего человек (и притом автор, поэт, душа восприимчивая и раздражительная) не напишет в минуту увлечения, страсти, досады, нетерпения! И всё это печатать, всё это открывать нескромному взору профанов… С сожалением должны мы сказать, что почтенные и достойные всего нашего уважения издатели „Библиографических записок“ в нынешнем случае выпустили из виду эти, по нашему мнению, справедливые требования сериозной публики… Просим читателей наших не думать, чтоб мы восставали против обнародования писем покойного Пушкина вообще. Мы любим и чтим его память, нам дорого всякое о нём воспоминание; мы искренне благодарны издателям „Библиографических записок“ за напечатание этих писем, интересных и достойных внимания во многих отношениях, но желали бы видеть их просеянными». Затем следуют долгие рассуждения о том, надо ли было печатать составленный Пушкиным список вещей в дорогу или записку: «Да, пришли мне калоши с Михайлом».

Но эти рассуждения — маскировка. Главное запрятано в сноску: «Просим не думать, будто мы сетуем на обнародование некоторых эпиграмм его на тогдашних наших приятелей. Нимало! Эпиграмма, напечатанная через двадцать, тридцать лет по рождении её, похожа на пулю, найденную на месте поединка, происходившего задолго пред сим. Тот, в кого она была направлена, смотрит на неё с равнодушием и даже с удовольствием: не убила-де! Только выпустивший её из дула может чувствовать сожаление и даже угрызения совести».

Тут хуже, чем цинизм. Читать такое о Пушкине, погибшем на поединке, страшно.

Но «Северной пчеле» и того мало. Для тех, кто читает лишь крупный шрифт и оставляет без внимания сноски, газета по старой памяти приготовила донос на Пушкина. Поразмышляв насчёт списка вещей в дорогу, «Серафима» вдруг заявляет: «Многие места этих писем могут набросить тень на образ мыслей и характер Пушкина».

В своё время Булгарин сам напечатал злую эпиграмму, которую написал на него Пушкин, и таким образом публично донёс на поэта. И теперь «Серафима», идя тем же путём, «вступается» за Пушкина: «Говорит же он <Пушкин> в одном письме: „Что это со мной делают журналисты? Б<улгарин> хуже Воейкова — как можно печатать партикулярные письма — мало ли что мне приходит на ум в дружеской переписке — а им бы всё и печатать — это разбой!“ Пушкин был совершенно прав… Но если при жизни автора надлежит наблюдать это правило скромности, неужели оно лишается силы по смерти его?..»

Всё по-старому. И все приёмы те же. Как четверть века назад, когда Пушкин был жив…

Конец статьи «Серафимы», где осуждается опубликование писем, содержащих слова Пушкина «о смерти своей тётки, отзыв его об отце» и т. п., настолько похож на выговор, объявленный министром народного просвещения цензору, что знакомство издателей «Северной пчелы» с этим документом не оставляет сомнений.

7.

«Стоит ли отвечать Гречу на его заметку о письмах Пушкина? — писал Афанасьев, ознакомившись с „упражнениями“ „Серафимы“. — Хорошо, если б это пришлось кстати и между прочим, а особо не хотелось бы начинать такую борьбу, в которой противник ещё до начала боя побеждён» (л. 22 об.).

«Серафима», как позже установили, это Евгения Ивановна Греч; долго считали, что под псевдонимом скрывается сам Николай Иванович.

Афанасьев «особо» не отвечал Гречу, однако вскоре в «Библиографических записках» появился материалец, вполне точно направленный против издателей «Северной пчелы».

Ещё раньше, в первом же номере журнала, Афанасьев (И. М-къ) поместил библиографическую заметку о книге «Подарок учёным на 1834 год…». Это сборник пародий на речи «известных профессоров и деятелей». В заметке приведены «образцы» речей на тему «о царе Горохе».

Теперь, после статьи «Серафимы», Афанасьев публикует дополнение к заметке — выдержку из речи некоего Ѳ/Ѳ. Б. — обычная подпись Фаддея Булгарина. Легко разгадываемая «фита» произносит нечто, весьма мало связанное с царём Горохом, зато прямо относящееся к спору о праве печатать неурезанного Пушкина. «Говорить своё мнение позволяется не косичкину…» — заявляет «фита» (напомним: «Ф. Косичкин» — один из псевдонимов Пушкина). И далее (в журнале это набрано курсивом): «Я и Мой Товарищ, давно соединённые узами дружбы на оболочках и в предисловиях, в изданиях и критиках, в барышах и накладах, мы идём своею дорогою и не слушаем всех людских бредней… Я хвалю его, а он хвалит меня…»

Слова невольно воскрешают в памяти памфлет Феофилакта Косичкина — Пушкина «Торжество дружбы или оправданный Александр Анфимович Орлов»: «Посреди полемики, раздирающей бедную нашу словесность, Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин более десяти лет подают утешительный пример согласия, основанного на взаимном уважении, сходстве душ и занятий гражданских и литературных» (XI, 204).

Заметим кстати, что споры «Библиографических записок» с «Северной пчелой» шли не только вокруг Пушкина, однако подчас странным образом возвращались в конечном счёте к бою за поэта.