Прометей, том 10 - [52]

В конце 1827 или в начале 1828 года Вяземский занёс в записную книжку следующую заметку: «Даламберт: Фон-В<изин> оклеветал его. Искательства его и других энциклопедистов были не подлость[301], а политические домогательства: им нужен был союз дворов и вельмож, чтобы утвердить своё положение, тем более что во Франции они угрожаемы бывали правительством. Даламберту, верно, были нужны не деньги»[302].

Где Фонвизин, по мнению Вяземского, оклеветал Даламбера? Вяземский, по-видимому, имел в виду одно из писем Фонвизина к П. И. Панину, в котором содержались резкие нападки на французских энциклопедистов: «Корыстолюбие несказанно заразило все состояния, не исключая самых философов нынешнего века. В рассуждении денег не гнушаются и они человеческою слабостию. Д’Аламберты, Дидероты в своём роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие. Я докажу опытом справедливость моего примечания. Приехал в Париж брат г. Зорича, полковник Неранчич, человек, впрочем, честный, но совсем незнакомый с науками. Служил он весь век в гусарских полках, никогда не брал книг в руки и никогда карт из рук не выпускал. Лишь только проведали д’Аламберт, Мармонтель и прочие, что он брат г. Зорича, то не почли уже за нужное осведомляться о прочих его достоинствах, а явились у него в передней засвидетельствовать своё нижайшее почтение. Моё к ним душевное почтение совсем истребилось после такого подлого поступка. Расчёт их ясно виден: они сею низостью ласкались через Неранчича достать подарки от нашего двора. Рука, от которой бы они их получили, удовольствовала б их тщеславие, а подарки корыстолюбие»[303]. Как известно, С. Г. Зорич был в 1777—1778 годах фаворитом Екатерины II.

Это письмо Фонвизина к П. И. Панину подразумевал Вяземский, когда стыдил сатирика: «Даламберта, Дидерота, Мармонтеля описывает он <Фонвизин> шарлатанами, обманывающими народ за деньги, таскающимися по передним вельмож для испрашивания милостыни…»

Пушкин подчеркнул слова «таскающимися по передним вельмож для испрашивания милости» и поставил на полях «NB». Можно не сомневаться, что подчёркнутое место служило опорным пунктом возражений Пушкина Вяземскому. Пушкин не прощал французским просветителям их человеческих слабостей и не пытался оправдать их соображениями высшего порядка. Этическая сторона поведения писателя была остро злободневна для Пушкина, тесно соприкасаясь с размышлениями о его собственном месте в обществе. Таким образом, полемика Пушкина с Вяземским о французских энциклопедистах была не отвлечённым спором о достоинствах и недостатках просветителей XVIII века, а животрепещущим обменом мнений, имеющим прямое отношение к тем жизненным превратностям, которые выпадали на долю Пушкина и Вяземского. Недаром свою статью о Вольтере Пушкин закончил в 1836 году следующей декларацией независимости писателя и учёного: «настоящее место писателя есть его учёный кабинет <…> независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над „бурями судьбы“» (XII, 81).

Разбор помет Пушкина, содержащихся в главе о заграничных странствиях Фонвизина, выявляет несколько аспектов его полемики с Вяземским. На первом плане (хотя не непосредственно, а в подтексте!) — сравнительная оценка общественной жизни России и Западной Европы. Пушкин возражает против безоговорочного предпочтения последней, к чему склонен Вяземский. Второй аспект — этический, о жизненных правилах французских энциклопедистов и, в частности, об их взаимоотношениях с Екатериной II. На материале XVIII века Пушкин и Вяземский дискутируют о писательской этике, об отношении писателей к сильным мира сего, о социальной зависимости или свободе писателя. Оба эти аспекта непосредственно перекрещиваются с оценкой общественной позиции Фонвизина, более близкой Пушкину, нежели Вяземскому. Недаром в одном из писем Вяземского к П. И. Бартеневу утверждалось, что в спорах тех лет Пушкин «фонвизинствовал».

Во всех трёх преломлениях спора историческая проблематика переплеталась с политическими и этическими вопросами; волновавшими Пушкина и Вяземского в 1830-е годы.

Два эпилога

Это не опечатка: именно два эпилога — один XIX, другой — XX века. Начнём с первого.

Переехав в начале 1832 года из Москвы в Петербург, Вяземский заканчивал «Фонвизина». Работал и давал читать свой труд Пушкину и другим литераторам. Знакомясь с рукописью, на первой странице которой можно прочесть более пространное, первоначальное название книги «Биографические, исторические и литературные сведения (очерки о Д. И. Фонвизине и времени его)», мы обнаруживаем на её полях многочисленные пометы, сделанные различными почерками.

Вот замечания вечно спешившего Александра Ивановича Тургенева: он успел прочесть, по-видимому, только первую главу — во всяком случае, его пометы встречаются лишь на первых страницах рукописи.

Вот рука педантичного чиновника министерства просвещения и духовных дел Константина Степановича Сербиновича, литератора, цензора, человека, умевшего в одно и то же время оказывать услуги Карамзину и вождю противоположного лагеря в русской словесности — А. С. Шишкову. Записи К. С. Сербиновича в основном стилистического характера. Живой слог Вяземского ярко индивидуален и порой не в ладах со строгими грамматическими требованиями: на эти отступления от правил указывают пометы К. С. Сербиновича. В некоторых его записях полемика с Пушкиным.