Прометей, том 10 - [53]
Имеются и пометы пока не установленных авторов.
Однако рассказ о всех этих записях завёл бы нас слишком далеко. Ограничимся выяснением двух вопросов. Когда сделал Пушкин свои пометы? Как сложилась судьба рукописи Вяземского?
Для ответа на первый вопрос пришлось сопоставить текст рукописи с журнальной публикацией одной из её глав, напечатанной в альманахе «Альциона на 1833 год». Удалось установить, что в тексте альманаха учтены исправления, имеющиеся на рукописи, и что для нас в данном случае особенно важно: одно из исправлений сделано по помете К. С. Сербиновича. Следовательно, пометы Сербиновича поддаются датировке: не позднее осени 1832 года, ведь цензурное разрешение альманаха «Альциона на 1833 год» было дано 18 октября 1832 года. Как уже говорилось, в нескольких случаях Сербинович полемизировал в своих пометах с Пушкиным, из этого можно заключить, что пометы Пушкина предшествовали пометам Сербиновича.
Итак, пометы Пушкина можно датировать не позднее осени 1832 года. Скорее всего их следует отнести к весне 1832 года, когда Вяземский, по свидетельству его писем к жене, исправлял «Фонвизина». Естественно предположить, что перед началом правки он дал рукопись на просмотр Пушкину и Сербиновичу. Вяземский охотно прибегал к «домашней» редактуре, частенько обращаясь к своим друзьям и знакомым. Кстати заметим, что дата на первой странице рукописи: 1832, в свою очередь, исключает более раннюю датировку помет Пушкина. Итак, весна 1832 года! Сведения о спорах Пушкина и Вяземского также подтверждают эту датировку: ведь именно к этому времени относится баталия их по поводу книги Дюмона, органически сливающаяся с пометами Пушкина на рукописи «Фонвизина».
Теперь расскажем о дальнейших злоключениях этой интересной рукописи. Во второй половине 1834 года она была представлена в Санкт-Петербургский цензурный комитет. Ей повезло: она попала к наиболее просвещённому цензору того времени — Петру Александровичу Корсакову, который сам был писателем и переводчиком. Рукопись «Фонвизина» благополучно миновала цензурное «чистилище»; 3 января 1835 года П. А. Корсаков поставил цензорский гриф; кроме одного места, которое могло вызвать бурю в духовной цензуре, всё остальное было пропущено без всяких урезок. В это время Вяземский находился в Италии и получил рукопись обратно не ранее второй половины марта 1835 года, то есть по возвращении в Петербург. Между тем издать «Фонвизина» в этом году ему не удалось. В середине февраля 1836 года рукопись «Фонвизина» вновь была отдана в цензуру: истёк годичный срок разрешения и было необходимо получить новое. На этот раз рукопись «Фонвизина» была получена из цензуры Пушкиным; он сообщал Вяземскому: «Поздравляю с благополучным возвращением из-под цензуры. Посылаю Ф.<он>Визина» (XVI, 127).
Злоключения рукописи «Фонвизина» на этом не кончились: имелось цензурное разрешение, но не удалось найти издателя. Вяземский стал публиковать отдельные главы «Фонвизина» в периодических изданиях. Восьмая глава книги, посвящённая разбору комедий Фонвизина и Грибоедова, появилась в пятом томе «Современника», материалы для которого отбирал ещё Пушкин в последние дни жизни. Пушкину не суждено было увидеть полное издание столь ценимой им книги Вяземского: оно появилось лишь одиннадцать лет спустя после гибели Пушкина.
Каким же образом сохранилась рукопись «Фонвизина»? Благодаря бесконечным мытарствам! Будь она издана сразу, она, может быть, кончила бы свой век в типографии, и до нас не дошли бы пометы Пушкина. Однако судьба её сложилась иначе. Вот как рассказывает об этом Вяземский в «Автобиографическом введении»: «В отсутствия, иногда довольно продолжительные, директоров, я управлял департаментом внешней торговли; при нём издавалась „Коммерческая газета“ и была типография. По старому ремеслу обращал я на них особенное внимание. Управляющий типографиею был человек, знающий своё дело и усердный к нему. Он часто просил меня дать ему что-нибудь моего на станки его. Я вспомнил о спящей царевне моей, то есть о рукописи, и отдал её в типографию»[304].
Книга вышла в свет в начале 1848 года. А куда попала рукопись? Она осталась в цензуре. По существовавшим тогда правилам автор обязан был представлять в цензуру рукопись произведения. Преступив к печатанию книги, Вяземский нарушил это установление: он представил корректурные листы. Чтобы оправдать подобное отступление от буквы закона, он вместе с корректурой отослал в цензуру рукопись, которая за десять лет до этого была завизирована П. А. Корсаковым. Случай был необычный, и цензурный комитет счёл возможным уважить просьбу Вяземского. Сличив рукопись «Фонвизина» с корректурными листами, цензор А. В. Никитенко подписал книгу к печати. Рукопись больше не нужна была автору — и цензор то ли забыл вернуть её Вяземскому, то ли удержал у себя в качестве оправдательного документа. Она осталась в делах.
Здесь начинается второй эпилог.
Рукопись «Фонвизина», числящаяся среди других материалов богатой коллекции Петербургского цензурного комитета, в наших руках. Перед нами писарский почерк, кое-где исправления, сделанные рукой Вяземского. Всякий, кто занимался изучением литературы того времени, легко отличит его почерк среди десятка других: необычная вязь с наклоном влево, а не вправо, как обычно. Поля рукописи испещрены замечаниями. Среди разных почерков внезапно возникает знакомое начертание букв. Неужели Пушкин? Чем дальше мы бережно переворачиваем листы, тем более убеждаемся в правдоподобности нашей догадки. Наконец доходим до пометы «сам ты Гиббон». Кто же, кроме Пушкина, мог осмелиться написать такое Вяземскому? Эта помета рассеяла последние сомнения: да, многие записи сделаны Пушкиным!
У меня ведь нет иллюзий, что мои слова и мой пройденный путь вдохновят кого-то. И всё же мне хочется рассказать о том, что было… Что не сбылось, то стало самостоятельной историей, напитанной фантазиями, желаниями, ожиданиями. Иногда такие истории важнее случившегося, ведь то, что случилось, уже никогда не изменится, а несбывшееся останется навсегда живым организмом в нематериальном мире. Несбывшееся живёт и в памяти, и в мечтах, и в каких-то иных сферах, коим нет определения.
Патрис Лумумба стоял у истоков конголезской независимости. Больше того — он превратился в символ этой неподдельной и неурезанной независимости. Не будем забывать и то обстоятельство, что мир уже привык к выдающимся политикам Запада. Новая же Африка только начала выдвигать незаурядных государственных деятелей. Лумумба в отличие от многих африканских лидеров, получивших воспитание и образование в столицах колониальных держав, жил, учился и сложился как руководитель национально-освободительного движения в родном Конго, вотчине Бельгии, наиболее меркантильной из меркантильных буржуазных стран Запада.
Псевдо-профессия — это, по сути, мошенничество, только узаконенное. Отмечу, что в некоторых странах легализованы наркотики. Поэтому ситуация с легализацией мошенников не удивительна. (с) Автор.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Данная книга не просто «мемуары», но — живая «хроника», записанная по горячим следам активным участником и одним из вдохновителей-организаторов событий 2014 года, что вошли в историю под наименованием «Русской весны в Новороссии». С. Моисеев свидетельствует: история творится не только через сильных мира, но и через незнаемое этого мира видимого. Своей книгой он дает возможность всем — сторонникам и противникам — разобраться в сути процессов, произошедших и продолжающихся в Новороссии и на общерусском пространстве в целом. При этом автор уверен: «переход через пропасть» — это не только о событиях Русской весны, но и о том, что каждый человек стоит перед пропастью, которую надо перейти в течении жизни.
Результаты Франко-прусской войны 1870–1871 года стали триумфальными для Германии и дипломатической победой Отто фон Бисмарка. Но как удалось ему добиться этого? Мориц Буш – автор этих дневников – безотлучно находился при Бисмарке семь месяцев войны в качестве личного секретаря и врача и ежедневно, методично, скрупулезно фиксировал на бумаге все увиденное и услышанное, подробно описывал сражения – и частные разговоры, высказывания самого Бисмарка и его коллег, друзей и врагов. В дневниках, бесценных благодаря множеству биографических подробностей и мелких политических и бытовых реалий, Бисмарк оживает перед читателем не только как государственный деятель и политик, но и как яркая, интересная личность.