Прометей, том 10 - [196]

«Нам всегда казалось одним из горьких знамений несовершенства человеческого, что гениальный писатель не может быть справедливым судьёю собственных детищ своих, лучшему часто предпочитает слабейшее, одним словом: иногда не видит того, что тотчас заметит первый взгляд простого постороннего ума. <…> пример авторского ослепления находим мы у нашего гениального Пушкина: в одной из лучших песен своих он не исключил слабого, ничтожного конца её — в песни Мери, в „Пиру во время чумы“:

Было время, процветала

В мире наша сторона:

В воскресение бывала

Церковь божия полна, и проч.

В продолжение трёх осьмистишных куплетов, песня эта дивным образом возвышается; третий куплет кончается тем, что во время чумы:

Поминутно мёртвых носят

И стенания живых

Боязливо бога просят

Упокоить души их.

Поминутно места надо,

И могилы меж собой,

Как испуганное стадо,

Жмутся тесной чередой.

И после этого дивного уподобления следуют ещё два слабейшие куплета, уничтожающие всё очарование поэтическое. Пишущий эти строки, которому Пушкин дал в альманах этот „Пир во время чумы“; осмелился, по отпечатании альманаха, спросить самого Пушкина: ужели не видит он, что два последние куплета отнюдь не достойны первых трёх? И получил от него чистосердечный ответ: „Зачем же вы не исключили этих куплетов?“ Не для себя, а для Пушкина приводим эти слова, если они дойдут до сведения будущего биографа его».

Приводим «слабейшие», по определению Розена, куплеты:

Если ранняя могила

Суждена моей весне —

Ты, кого я так любила,

Чья любовь отрада мне, —

Я молю: не приближайся

К телу Дженни ты своей;

Уст умерших не касайся,

Следуй издали за ней.

И потом оставь селенье.

Уходи куда-нибудь,

Где б ты мог души мученье

Усладить и отдохнуть.

И когда зараза минет,

Посети мой бедный прах;

А Эдмонда не покинет

Дженни даже в небесах!

Прав ли Розен в своей оценке? Конечно, эти два куплета слабее первых; но, если бы Пушкин их уничтожил, «песня Мери» оказалась бы беднее.

3. Воспоминания В. С. Межевича

Маленькая книжечка в 16-ю долю листа. Всего 54 страницы. На обложке напечатано: «Колосья. В. М. Сноп первый. С. Петербург. 1842 (сентябрь)». На титульном листе несколько претенциозное предуведомление: «Анекдоты — остроты — мысли — изречения — выдержки — заметки — воспоминания — впечатления — наблюдения — опыты — прежнее — современное».

Знали ли современники автора, кто скрывается под инициалами В. М., — сказать трудно. Но впоследствии это стало известно — Василий Степанович Межевич (1814—1849), писатель и журналист, сотрудник «Отечественных записок» до эпохи Белинского.

Межевич не был лично знаком с Пушкиным, в произведениях и письмах поэта имя Межевича не упоминается ни разу.

Но в книжке «Колосья» Пушкину посвящено пять страниц. Первый этюд начинается так: «В одном из неоконченных отрывков своих незабвенный Пушкин изображает характер какого-то стихотворца следующим образом»: «Мой приятель был самый простой и обыкновенный человек…» (следует цитата второго абзаца из отрывка «Несмотря на великие преимущества…»). «Говорят, — заключает не без основания Межевич, — что этот портрет Пушкин списал с самого себя». Образ «приятеля» поэта вдохновил Межевича на сравнение творческой манеры Пушкина с байроновской.

И наконец, он переходит к самому интересному:

«Я имел счастие видеть Пушкина только один раз, но никогда его не забуду. Это было в 1832 году. Один достопочтенный сановник сделал питомцам Московского университета самый приятный сюрприз — привёз к ним Пушкина. Во время лекции профессора И. И. Давыдова вдруг в залу аудитории отворяется дверь: входит этот сановник и ведёт с собою кого-то, человека невысокого роста, с арабским профилем, с чёрными курчавыми волосами.

— Здесь преподаётся теория искусства (И. И. Давыдов читал в то время лекции о теории поэзии), а я привёз вам само искусство, — сказал достопочтенный сановник. К этим словам не надо было ничего прибавлять: все поняли, что это — Пушкин.

Восторг студентов был неизобразим: с жадностию все устремили взоры на поэта, так неожиданно явившегося посреди их…

После лекции И. И. Давыдова должен был читать М. Т. Каченовский. Он вошёл в аудиторию за несколько минут до окончания лекции И. И. Давыдова. Его познакомили с Пушкиным. В то время „Вестник Европы“ уже прекратился, но ещё у всех в памяти были, с одной стороны, грозные филиппики „Вестника“ против Пушкина, а с другой — злые и бойкие эпиграммы Пушкина… Поэт и его грозный Аристарх, не вспоминая прошедшего, завели между собою, по поводу читанной профессором Давыдовым лекции, разговор о поэзии славянских народов и в особенности о „Песни б полку Игореву“. Этот спор, живой и одушевлённый с обеих сторон, продолжался около часа… Литературные противники расстались с полным друг к другу уважением. И тот и другой теперь уже в могиле. Но думал ли в то время почтенный старец, что он переживет юношу?..»

О посещении Пушкиным в сентябре 1832 года Московского университета с министром народного просвещения С. С. Уваровым существует несколько кратких воспоминаний, в том числе И. А. Гончарова. Но каждое из них, так же как и страницы Межевича, вносит новые штрихи в живой облик поэта.