Прометей, том 10 - [193]

Предметом общего разговора было царствование Екатерины II. Говорили о московском митрополите, церковном ораторе, авторе богословских книг Платоне (Левшине, 1737—1812), о дипломате, секретаре Екатерины II, князе Александре Андреевиче Безбородко и о некоторых других государственных деятелях того времени. Беседовали и о ссоре Олонецкого наместника Тимофея Ивановича Тутолмина с Державиным, назначенным туда губернатором в конце 1784 года. Тутолмин поехал в столицу с жалобой на Державина. Последний послал вдогонку донесение о беспорядках в тех частях управления, которые были подведомственны наместнику. Тутолмин был вызван к Екатерине II и на коленях просил милости. Биограф Державина, академик Я. К. Грот писал об этом: «О том, что Тутолмин в кабинете императрицы бросился ей в ноги, ходили действительно слухи, но тому были различные толкования. Противная Державину партия рассказывала, что Тутолмин, по приезде из Петрозаводска, несколько раз был приглашаем к столу императрицы, чтоб в первый раз, после обеда, она дала ему прочесть донесение Державина, а через несколько времени потребовала у него отзыва об этой бумаге, и на замечание о её неосновательности будто бы сказала, что и сама ничего не находит в ней кроме поэзии; будто бы Тутолмин, откланиваясь, заявил, что просит одной милости: стал на колени и, поцеловав руку государыни, ходатайствовал о пожаловании Державину ордена Владимира 2-й степени, что она и одобрила, похвалив Тутолмина за благородный поступок»[925].

Далее Я. К. Грот высказывает сомнение в этой версии, указав, что Державин получил орден Владимира не 2-й, а 3-й степени, и то не в Петрозаводске, а уже в Тамбовской губернии в 1787 году. Но нас в данном случае интересует не достоверность этого рассказа, а источник информации биографа Державина; в примечании к этому месту он писал: «Это рассказывал мне покойный Ф. П. Лубяновский, некогда адъютант Репнина, очень не благоволивший к поэту. <…>. Он уверял, что слышал этот рассказ от самого Тутолмина в бытность его московским генерал-губернатором и передавал его с разными прикрасами, прибавляя в заключение, что бывший наместник не удовольствовался упомянутою просьбой, но при вторичной, прощальной аудиенции просил ещё последней милости: чтоб ему дозволено было самому надеть на Державина пожалованный орден»[926].

Итак, круг замкнулся: оказалось, что тот самый Лубяновский, который рассказывал анекдоты екатерининского царствования Пушкину и его друзьям, осведомлял Я. К. Грота. Мы можем быть уверены, что в обоих случаях он передавал одни и те же красочные подробности о распре Державина с Тутолминым.

«23 генваря. Кончил переписку Веймарского дня, прибавил письмо 15 англичан к Гёте и ответ его в стихах и после обеда отдал и прочёл бумагу Вяземскому, а до обеда зашли ко мне Пушкин и Плетнёв и читали её и хвалили. Пушкин хотел только выкинуть стих<отворение> Лобанова».

Эта корреспонденция А. И. Тургенева появилась в пятом томе «Современника» без стихотворения Лобанова. Но отсутствует в ней и стихотворный ответ Гёте, вместо которого напечатано письмо Вальтера Скотта к Гёте.

«24 генваря. Воскресенье. Кончил чтение Шатобриана Англ<ийской> литер<атуры>. Сколько прекрасных страниц, гармонических и трогательных; но где англ<ийская> литература? Везде он, а Мильтон редко выглядывает из-под Шатобриана…»

Пусть в этой записи нет прямого упоминания Пушкина; обойти её было бы непростительной ошибкой. Вспомним, что в конце 1836 года Пушкин в статье «О Мильтоне и Шатобриановом переводе „Потерянного рая“» писал о той же книге французского писателя: «В учёной критике Шатобриан не твёрд, робок, и сам не свой; он говорит о писателях, которых не читал; судит о них вскользь и понаслышке и кое-как отделывается от скучной должности библиографа; но поминутно из-под пера его вылетают вдохновенные страницы; он поминутно забывает критические изыскания и на свободе развивает свои мысли о великих исторических эпохах, которые сближает с теми, коим сам он был свидетель. Много искренности, много сердечного красноречия, много простодушия (иногда детского, но всегда привлекательного) в сих отрывках, чуждых истории английской литературы, но которые и составляют истинное достоинство Опыта» (XII, 145).

Сравним оценку Пушкина с суждением А. И. Тургенева: невольно возникает мысль, что дневниковая запись является конспектом того, что развёрнуто в статье Пушкина. А на самом деле эти оценки принадлежат разным людям. Нужно ли говорить, что подобное совпадение в мыслях предопределено чертами интеллектуальной близости Пушкина и А. И. Тургенева.

«26 генваря. Я сидел до 4-го часа, перечитывал мои письма; успел только прочесть Пушкину выписку из пар<ижских> бумаг». Эти выписки содержали донесения французских послов из Петербурга времён Петра I[927]. Для Пушкина они были «хлебом насущным»; в его творческом воображении строки французских дипломатов уже вклинивались в «Историю Петра». Пушкин хотел вторично в этот день навестить Александра Ивановича, ещё и ещё почитать эти донесения. Но события захлестнули его, и он второпях пишет записку А. И. Тургеневу: