Прометей, том 10 - [146]

.

Больше полувека никто не знал, где находятся подлинники этих писем, и печатали их именно по анненковским копиям.

Но существование этих копий ведь доказывает, что Анненков и Алексеев либо переписывались, либо встречались…

Ссылок на Алексеева, даже полускрытых, в «Материалах» больше не встречается. Зато в книге «А. С. Пушкин в Александровскую эпоху» (1874 год) Анненков много откровеннее: в V главе находим следующие строки об Иване Никитиче Инзове, начальнике и доброжелателе Пушкина: «Инзов, между прочим, исповедовал — как и вся его партия — известное учение о благодати, способной просветить всякого человека, каким бы слоем пороков и заблуждений он ни был прикрыт, лишь бы нравственная его природа не была окончательно извращена. Вот почему, например, в распущенном, подчас даже безумном Пушкине Инзов видел более задатков будущности и морального развития, чем в ином изящном господине, с приличными манерами, серьёзном по наружности, но глубоко испорченном в душе. По свидетельству покойного Н. А. Алексеева[731], он был очень искусен в таком распознавании натур, несмотря на кажущуюся свою простоту»[732].

А вот что пишет Анненков о салонах Эйхфельдт и Варфоломей в кишинёвских домах: «Обе героини, Эйхвельт и Варфоломей, имели ещё по приятельнице, из которых каждая не уступала им самим ни в красоте, ни в жажде наслаждений, ни в способности к бойкому разговору[733]. Между этими молодыми женщинами Пушкин и тогдашний его поверенный по всем делам кишинёвской жизни Н. С. Алексеев, к которому он скоро и переселился на житьё из строгого дома генерала Инзова, и устроили перекрёстную нить волокитства и любовных интриг. Все эти сведения нужны ещё и для того, чтобы понимать намёки в некоторых стихотворениях и в последующей переписке Пушкина»[734].

О кишинёвских похождениях Анненков знает многое: «Обыкновенно случалась беда для кого-нибудь, если при игре и самом ходе этих интриг встречался какой-нибудь непрошеный человек на пути, вроде неизвестного француза по имени Дегильи, которого Пушкин письменно вызывал на дуэль, вероятно, для отстранения его соперничества. Чтобы покончить с этим порядком фактов, приводим ответ Пушкина, когда Дегильи устранился от дуэли. Ответ сообщён нам Н. С. Алексеевым:

„К сведению г-на Дегильи, бывшего французского офицера.

Недостаточно быть трусом, нужно ещё быть им в открытую.

Накануне паршивой дуэли на саблях не пишут на глазах у жены слёзных посланий и завещания; не сочиняют нелепейших сказок для городских властей, чтобы избежать царапины; не компрометируют дважды своего секунданта[735].

Всё то, что случилось, я предвидел заранее, и жалею, что не побился об заклад.

Теперь всё кончено, но берегитесь.

Примите уверение в чувствах, какие вы заслуживаете.

6 июня 1821.

Пушкин.

Заметьте ещё, что впредь, в случае надобности, я сумею осуществить свои права русского дворянина, раз вы ничего не смыслите в правах дуэли“»[736].

В дневнике Пушкина сохранилось только начало этого послания, Анненков же, очевидно, получил от Алексеева полный текст записки к Дегильи, завершившей одно из бесчисленных бреттёрских приключений поэта.

Наконец, Алексеевым, по всей видимости, сообщён весь отрывок, предшествующий последнему упоминанию его имени в VI, «одесской» главе книги Анненкова:

«Другое отличие Одессы состояло в том, что узлы всех событий распутывались здесь уже гораздо труднее, чем в Кишинёве. Там легко и скоро сходили с рук Пушкину и такие проделки, которые могли разрешиться с настоящую жизненную беду; здесь он мог вызвать её, и ничего не делая, а оставаясь только Пушкиным. Тысячи глаз следили за его словами и поступками из одного побуждения — наблюдать явление, не подходящее к общему строю жизни. Собственно врагов у него совсем не было на новом месте служения, а были только хладнокровные счётчики и помечатели всех проявлений его ума и юмора, употреблявшие собранный им материал для презрительных толков втихомолку. Пушкин просто терялся в этом мире приличия, вежливого, дружелюбного коварства и холодного презрения ко всем вспышкам, даже и подсказанным благородным движением сердца. Он только чувствовал, что живёт в среде общества, усвоившего себе молчаливое отвращение ко всякого рода самостоятельности и оригинальности. Вот почему Пушкин осуждён был волноваться, так сказать, в пустоте и мстить невидимым своим преследователям только тем, что оставался на прежнем своём пути. Он скоро прослыл потерянным человеком между „благоразумными“ людьми эпохи, и это в то самое время, когда внутренний мир его постепенно преобразовывался, место неистовых возбуждений заняло строгое воспитание своей мысли, а умственный горизонт, как сейчас увидим, значительно расширился. Опасность его положения в Одессе не скрылась от глаз некоторых его друзей, как, например, от Н. С.[737] Алексеева. Пушкин был гораздо ближе к политической катастрофе, становясь серьёзнее, чем в период своих увлечений. Эта ирония жизни или истории не новость на Руси.

Единодушные свидетельства всех друзей и знакомых Пушкина не оставляют никакого сомнения в том, что с первых же месяцев пребывания в Одессе существование поэта ознаменовывается глухой внутренней тревогой, мрачным, сосредоточенным в себе негодованием, которые могли разрешиться очень печально. На первых порах он спасался от них, уходя в свой рабочий кабинет и запираясь в нём на целые недели и месяцы»