Пролетая над гнездом кукушки - [102]

Тингл, ти-нгл, тэ-нгл ту (семь пальцев), гром гремит, земля трясется, поп на курице несется (шестнадцать пальцев, и на каждый слог ее темная, похожая на клешню рука загибает мне палец, и уже все мои ногти смотрят на нее, словно маленькие лица, и просят, чтобы журавли подхватили и унесли тебя).

Я люблю эту считалочку, и я люблю бабушку. Мне не нравится поп, который несется на курице. Мне он не нравится. Мне нравятся журавли, что летят над кукушкиным гнездом. Я люблю их, и я люблю бабушку, пыль в ее морщинах.

В следующий раз вижу ее, лежащую неподвижно, как камень, она лежит мертвая, посреди Дэлз, на тротуаре, вокруг стоят в цветных рубахах индейцы, погонщики — много людей. Они везут ее на городское кладбище, чтобы похоронить там.

Я помню горячие, неподвижные, готовые разразиться бурей вечера, когда зайцы бросались под колеса дизельных грузовиков.

Джой Рыба-в-Бочке получил по контракту двадцать тысяч долларов и три «кадиллака». И он не ездил ни на одном, потому что не умел водить.

Вижу, как играют в кости.

Вижу это изнутри, как будто я сам на дне стаканчика. Я — грузило, меня держит кость, единицей ко мне. Они бросают кости, чтобы выпал змеиный глаз, а я — грузило, шесть глыб вокруг меня — словно белые подушки, обратная сторона кости — шестерка, которая всегда должна выпадать, когда они бросают. А как выпадет другая кость? Готов спорить, что выпадет единица. Змеиный глаз. Они жульничают, переворачивают ее крючком, а я — грузило.

Посмотрите-ка, вы проиграли. Эй, леди, дом пустой, а ребенку нужна пара новых лодочек. Ваша не пляшет. В другой раз повезет!

Облапошили.

Вода. Я лежу в луже.

Змеиный глаз. Вижу его снова. Вижу над собой этот номер один: ему не удается обжулить народ своими фальшивыми костями в переулке, за продуктовым магазином — в Портленде.

Переулок похож на тоннель, холодно, потому что уже вечер, солнце заходит. Позвольте мне… повидаться с бабушкой. Пожалуйста, мама.

Что он сказал, когда подмигнул?

Один — на запад, другой — на восток.

Не стой у меня на пути.

К черту, сестра, не стой у меня на пути, Пути, ПУТИ!

Я качусь. В другой раз повезет! Черт. Крутят снова. Змеиный глаз.

Школьный учитель говорит мне: парень, у тебя светлая голова, из тебя выйдет…

Выйдет кто, папа? Тот, что ткет ковры, как Дядя Бегущий И Прыгающий Волк? Тот, что плетет корзины? Или еще один пьяный индеец.

Я спрашиваю: рядовой, вы ведь индеец, не так ли?

Да, это так.

Ну что ж, должен сказать, что вы неплохо говорите по-английски.

Да.

Ну хорошо… обычного на три доллара.

Они не были бы такими наглыми, если бы знали, что бывает, когда мы с виски смешиваемся вместе. Не простой индеец, черт побери…

Он кто… что это такое?.. шагает не в ногу, слышит другого барабанщика.

Снова змеиный глаз. Эй, парень, эти кости что-то холодные.

После похорон бабушки мы с папой и дядей Бегущий И Прыгающий Волк выкопали ее. Мама с нами не пошла; она говорила, это неслыханно. Подвешивать труп на дерево! От этого любой умом тронется.

Дядя Бегущий И Прыгающий Волк и папа провели двадцать дней в вытрезвителе при тюрьме Дэлз, как последние пьяницы, за надругательство над мертвыми.

Но она — наша мать, черт ее побери!

Это не имеет значения, ребята. Вы должны были оставить ее там, где похоронили. Не знаю, когда вы, чертовы индейцы, этому научитесь. А теперь скажите, где она. Будет лучше, если вы сами расскажете.

А пошел ты знаешь куда, бледнолицый, сказал дядя Бегущий И Прыгающий Волк, скручивая себе сигарету. Я ни за что не скажу.

Высоко, высоко, высоко в холмах, высоко на постели из дубовых ветвей, она гладит ветер старой рукой и считает облака старой считалочкой… прилетели журавли…

Что ты сказал мне, когда подмигнул?

Играет оркестр. Посмотри на небо, сегодня — Четвертое июля.

Кости отдыхают.

Они снова напустили на меня машину… Я хотел бы знать…

Что он сказал?

…Знать, как Макмерфи снова сделал меня большим.

Он сказал: «Хрен вам».

Они там. Черные парни в белых куртках пялятся на меня из-за двери, а потом войдут и обвинят меня в том, что я промочил все шесть подушек. Я лежу на них! Номер шесть. Я думал, что комната — это кости. Номер один, змеиный глаз, тоже тут, все кружится, белый свет с потолка… это — то, что я видел… в этой маленькой квадратной комнатке… похоже, уже стемнело. Как долго я был без сознания? Напустили немножко тумана, но я не собираюсь в него нырять, не собираюсь в нем прятаться. Нет… больше никогда…

Я встаю, медленно поднимаюсь, чувствуя, как затекла шея. Белые подушки на полу изолятора промокли — я их опи́сал, пока был без сознания. Я вообще ничего из этого не помню, но я тру глаза ладонями и пытаюсь прочистить башку. Я стараюсь. Раньше никогда не старался прийти в себя.

Спотыкаясь подошел к маленькому круглому окошку в двери комнаты, затянутому тонкой проволокой, и постучал. Я видел, как санитар идет по коридору с подносом для меня, и знал, что на этот раз я их победил.

* * *

Бывало, что после шоковой терапии я не мог опомниться недели по две, жил словно в тумане, все перед глазами дрожало и расплывалось, в общем, это было как тот рваный край, за которым начинается сон, как та серая граница между светом и тьмой, или между сном и бодрствованием, между жизнью и смертью, когда сознание к тебе уже вернулось, но ты еще не можешь понять, какой сегодня день, или кто ты такой, и есть ли смысл вообще возвращаться — и так целых две недели. Если у тебя нет причин просыпаться, ты можешь слоняться в этой серой зоне неопределенно долгое время, но, если тебе это не нравится, это я понял, ты можешь начать бороться, чтобы вырваться из нее. На этот раз я вырвался из нее меньше чем за день, быстрее чем когда-либо.