Проклятая земля - [5]

Как всегда, Давуд-ага точно исполнил его приказ. Из темноты вынырнули трое — начальник отряда янычар Элхадж Йомер явился на встречу в сопровождении телохранителя.

— Священный фирман, — вместо приветствия сказал Юсеф-паша, протянув вперед руку с зажатым в ней свитком.

Сердар молча склонился, словно намеревался почтительно прижаться челом к свитку, но Юсеф-паша быстро отдернул руку, и приказ исчез в складках его одежды.

Через несколько минут сеймены — стражники спешились у подножия холма и, не переговариваясь, принялись карабкаться по крутому склону. Вокруг не светилось ни одного огонька, нигде не слышалась перекличка стражи, город тонул во мраке и казался заброшенным и необитаемым.

Юсеф-паша знал, что здесь его могут подстерегать любые неприятности, и потому решил первым нанести удар — точный и сокрушительный. Элхадж Йомер и не отходящий от него ни на шаг телохранитель приблизились к конаку, за их спинами прятался Давуд-ага, сердар рукояткой ятагана застучал в обкованные железом ворота.

— Визирь! Визирь! — время от времени выкрикивал он, не переставая стучать. Наконец заскрипело проделанное в воротах оконце, за ним дрожал неровный свет пламени. Сердара узнали, послышался визг вынимаемых из пазов запорных брусьев, щелкнул замок, и как только створки чуть разошлись, Давуд-ага, выскочив из-за спин янычар, всей тяжестью навалился на ворота. Не медля ни секунды, десяток стражников ворвалось во двор, отшвырнув в сторону державшего факел слугу. Совсем рядом застонали под чьими-то ногами скрипучие ступеньки невидимой в темноте деревянной лестницы, кто-то сдавленно выкрикнул: «Разбойники!..», но Давуд-ага, метнувшись на голос, навсегда похоронил крик в горле несчастного, а Юсеф-паша уже стоял на пороге конака. Стражники зажгли факелы, их кровавые блики заиграли на стенах, казалось, весь конак запылал в пожаре.

Все это происходило во дворе, а в покоях еще никто ничего не знал об обмане и насильственном вторжении в конак непрошеных гостей. Юсеф-паша шествовал впереди, сердар показывал ему дорогу, за ними следовали Давуд-ага и семеро специально отобранных сейменов, стоявшая у дверей стража склонялась в поклонах и распахивала перед ними двери, у входа в приемную их встретил толстяк с холодным бесстрастным взглядом. Торопливо поклонившись и коснувшись ладонью лба и груди, как того требовал обычай, он ненадолго задержал взгляд на покрытой пылью зеленой чалме Юсефа-паши, склонил голову и певуче произнес:

— Добро пожаловать милостью всевышнего в наш счастливый город, эмир! Целую прах под вашими ногами вашей милости… Ваш покорный раб, главный писарь области Абди… Горе тем, кто не смог достойно встретить вас в этот час покоя, но тем больше ниспосланная мне благодать.

Подняв голову, он уткнул холодный бесстрастный взгляд в плечо Юсефа-паши и, помолчав, спросил:

— О ком буду иметь честь доложить? Визирь бодрствует, он примет вас.

Отвечать ему Юсеф-паша счел для себя недостойным, поэтому из-за его спины вышел Давуд-ага, все еще державший в руке горящий факел.

— Доложи, Абди-эфенди, что державный перст падишаха указал своему посланцу на ваш благословенный холм. Да светит нам в любой ночи негасимое солнце нашего повелителя!

Последние слова заставили писаря пасть и клубком свиться у ног пришельцев, затем он вскочил и, согнувшись в поклоне, спиной отступил в темноту, к противоположной стене, и скрылся за одной из трех дверей. Оттуда немедленно появился слуга, принявшийся ловко зажигать свечи и светильники. В продолговатом помещении стоял стойкий запах воска и чернил, кофейной гущи и бумажной пыли, и Юсеф-паша только теперь почувствовал, что после многочасовой скачки к горлу подступает тяжелый комок: желудок его не справился с жестким куском, проглоченным во время трапезы у реки. Он с отвращением сглотнул и осмотрелся. Вдоль короткой стены тянулась высокая лавка-миндер, на которой, видимо, в приемные дни восседал правитель области, посередине приемной стоял ненужный весной в этих краях мангал. Ни истоптанный ковер, ни стоявший в углу низкий, весь в царапинах, столик писарей, ни шторы на окнах и старые подсвечники не свидетельствовали о той роскоши, которая, как ожидал Юсеф-паша, должна была сразу же броситься ему в глаза. У входной двери валялся забытый половик: наверное, визирь недавно принимал неверных, и половик был брошен, чтобы они не сквернили землю.

Давуд-ага несколько раз выходил и возвращался в приемную, один из сопровождавших пашу сейменов спустился по лестнице и привел с собой подкрепление, и Юсеф-паша начал уже подумывать о том, что ждать больше нельзя, но тут средняя дверь бесшумно распахнулась. Похоже, за ней прятался человек, но его не было видно, взгляду паши открылся только широкий коридор, в конце которого показалась вереница слуг с подносами в руках, за ними выкатился писарь, а завершал шествие сам местный визирь, поддерживаемый с обеих сторон двумя дюжими арнаутами.

Наверное, ему уже доложили о том, что произошло во дворе конака. И если это не испугало его, то, по всякой вероятности, разгневало вторжение; хотя бы тень недовольства должна была омрачить его скуластое, до бровей заросшее бородой лицо, а оно излучало дружелюбие и радость, как будто среди своих телохранителей, слуг и чиновников визирь меньше других догадывался, каким образом этот посланный из столицы мубашир очутился в святая святых конака. Перед поездкой Юсеф-паша разузнал, что местный визирь был известен как храбрый воин, человек хотя и простоватый, грубый и сварливый, но при всем при этом прямой и открытый. Не слишком полагаясь слуху о последнем, Юсеф-паша решил проявить осторожность, чтобы не нарваться на коварство, и сейчас, слушая искусную вязь приветствий визиря и умело отвечая на них, радовался, что не обманулся в своих подозрениях.