Происшествие из жизни... - [8]

Она торопилась к больной матери, но, прежде чем добраться до дому, ей предстояло выстоять две или три длинные очереди в «Универсаме» за продуктами, потом мчаться к трамвайной остановке, ухитриться втиснуться в первый же переполненный вагон и полчаса толкаться в нем, стиснув зубы, едва удерживая онемевшими пальцами тяжелые сумки. Выходила она из трамвая в полуобморочном состоянии. Посидев во дворе на скамейке, придя в себя, Людмила Павловна делала веселое лицо и шла домой, с порога радостно возвещая:

— Это я, мамочка!

Она с тревогой ждала ответа, потому что ответа могло и не быть: с матерью в любое мгновение могло случиться непоправимое. Но Аграфена Ниловна что-то мычала, и Людмила Павловна успокоилась. Опорожнив на кухне сумки, шла в комнату, где третий месяц лежала страдающая желудочными и сердечными болями, с каждым днем теряющая волю к жизни мать. Порою Аграфена Ниловна не узнавала дочь, путала ее с какой-то Клавкой, которая еще в давние времена, до войны, пыталась отбить у нее молодого мужа. Она приподнималась на кровати, спрашивала подозрительно:

— Опять ты, Клавка, прискакала? Я тебе глаза выцарапаю, бесстыжая. Павлик, выгони ее!

Но ни Павлика, отца Людмилы Павловны, ни Клавки бесстыжей давно не было в живых: Клавка погибла во время войны, а Павел Андреевич умер три года назад.

Выругав Клавку, Аграфена Ниловна вдруг узнавала, что перед нею не ненавистная разлучница, которой уже нет на земле, а доченька Люда, и плакала, и просила у Людочки прощения. Людмила Павловна, успокаивая ее, не умела сдержать слез.

— Ну, мама, какие пустяки, ерунда, мамочка.

Но мамочка тут же преображалась и начинала ругать Людмилу Павловну за нехорошее слово «ерунда», слыша в этом слове обиду для себя. Бог мой, сколько нужно терпения, чтобы выносить переливы настроения и внезапные обиды теряющей память матери.

Накормив ее ужином, Людмила Павловна шла на кухню и там, чтобы не мешать материнскому сну, садилась за пишущую машинку и печатала, печатала до глубокой ночи чью-нибудь диссертацию или студенческую дипломную работу, добытые не без труда, по знакомству. У нее было преимущество перед другими машинистками: она брала дешевле и печатала с рукописи, умея разобрать любой, самый корявый почерк.

До постели Людмила Павловна добиралась измученной, но и спать спокойно не могла — тревожно прислушивалась к дыханию матери, часто вскакивая к ней, как к малому ребенку.

Иногда Аграфена Ниловна путала себя со своей родной сестрой Дарьей, которая умерла несколько лет назад, а до этого каждый год приезжала из деревни хлопотать о пенсии за своих сыновей. Ходила по всяким учреждениям с ворохом бумаг, но всегда ей не хватало еще одной какой-то, самой важной бумаги, и она приезжала с такой бумагой на следующий год, но снова эта бумага оказывалась не самой главной, нужна была еще более главная. Так и не выхлопотала тетя Даша пенсии. Сложность ее дела заключалась в том, что немцы, хозяйничавшие в деревне три военных года, назначили двух ее мальчишек-сыновей полицейскими, а через несколько месяцев повесили. Люди, разбиравшие вопрос о пенсии, никак не могли решить, кто же ее сыновья — пособники фашистских оккупантов или партизаны.

Обивая пороги учреждений, тетя Даша таскала с собой племянницу Людочку, поскольку маленькую девочку не с кем было оставить дома — мать работала, отец работал. Бродя по кабинетам, тетя Даша всюду привычно рассказывала то, что Людочка запомнила на всю жизнь:

— Жду я парнишков своих обедать, а их нетути, не идут. Мороз на дворе лютый, воробьишки с проводов падают — мерзнут. Махонькие — жалко. Подобрала одного, в ладонях держу, ртом дышу, отогреваю, не оживает. Ах, какая жалость, птаха такая малая, лапки — ниточки. А мальчишечков моих все нету. Уже вечер — нету. Ночь опустилась — нету. Обед в печи перемлел, огонь погас, а в трубе отчего-то гудит. Никогда не гудело, а тут гудит: у-уу. Страшно, не сказать. Не сплю, лежу, как шум какой во дворе, бегу к двери — никого. А утречком, уже днем, соседка Настасья вернулась из райцентра. Немцы гоняли дрова заготавливать. И говорит: «Не жди, дескать, Дашка, сыночков-мальчишечек, на площади в райцентре они висят, обои красуются». — «Как это висят?» — «Обыкновенно. Беги к ним, опоздаешь, снимут, не увидишь». Ну я и побежала. До самого вечера бежала, валенок с ноги чего-то всю дорогу сваливался. Бегу, а он застрянет в снегу и хоп с ноги — хоть плачь. В сумерки уже добралась. И впрямь на площади висят мои мальчишечки, рядышком, мерзлые, как колоды, стукаются друг о дружку на ветру, и эдак, как деревяшки — бум, бум, — такой звук…

Теперь эту историю почти слово в слово рассказывала Аграфена Ниловна, когда все чаще и чаще путала себя с умершей давным-давно родной сестрой. Рассказывала так же тихо, без слез, обыденно, как рассказывала тетя Даша, и оттого страшно до ужаса: висят мои мальчишечки, как деревяшки мерзлые, стукаются друг о друга — бум, бум.

— Пойду, — говорила Аграфена Ниловна, — погляжу на них еще раз.

И одевалась и шла на улицу, но, выйдя на лестницу, забывала, куда шла, или возвращалась тут же домой, или спускалась во двор и сидела на скамеечке возле подъезда. Далеко никогда не уходила, боялась шумной улицы, и потому Людмила Павловна не волновалась, что мама потеряется, выйдя из дому.