Прогулки по Раю печали - [7]

V

Маришка приносит чашки для вина и нарезанный вафельный торт. Разливает. Тим сидит на кровати, обхватив руками колени. Она тянет ему чашку. Он не хочет.

— Ну-ка, ну-ка. Ты завтра уезжаешь, мы, может, больше не увидимся, уедешь — и забудешь…

Тим отрицательно мотает головой, ни с чем не соглашаясь, и упирается лбом в колени.

Она вздыхает, пьет сама. Садится к нему ближе, укладывает подбородок на его плечо и говорит тихонько:

— Тимми, давай начистоту. Скататься в Питер каждый день не предлагают. А тут зовет любимый человек. Ну дурак, ну шут, ну мальчик перепуганный. А ты не знал?

Тим ничего не отвечает. Маришка вздыхает.

— Котик, ну серьезно… Мы надеемся, что люди поменяются и сами все поймут… А они дураки. Мир полон дураков. В самых непоправимых мы влюбляемся. Ты ничего с этим не сделаешь. Придется быть умнее самому.

Он закрывает глаза — и погружается в себя.

Она его теряет. Она пытается его вызвать обратно чем-то насущным, бытовым, чем-то, что ему мешало и что надо было уладить:

— Вы не решили, что с билетами?

Тим отклоняется назад, прижимается к стене. Он отрицательно качает головой. Проводит рукой по лицу, закрываясь — от единственной, кто может его видеть. Говорит — без эмоции:

— Зато он решил. Что мы уедем насовсем и где-то как-то будем жить. Что он поступит в питерский лицей и останется. Что на вокзал поедем врозь. А потом сказал, что его проводит мама — и она не в курсе, что он там затеял… Она, Мари, погонит меня с палкой — до того, как проверят эти клятые билеты…

Маришка застывает. Это слишком много. Слишком много — и она не успевает отреагировать на что-то одно, как нужно — на другое. Только начинает о чем-то — и снова смыкает губы. Она пытается исправить, как умеет. Берет Тима за руку, пытается всучить ему чашку, чтобы выпил.

— Давай, котик, тебе надо.

Тим сопротивляется. Морщится, капризничает:

— Не хочу…

Она ждет, что Тим еще что-нибудь скажет. А потом осознает…

— Не поедешь?..

Тим неживой. Гипсовый слепок с человека. Маришка проводит пальцами по его щеке, как если бы вытирала слезы, но его лицо сухое. Сухое и холодное, обескровленное и на ощупь — как обтесанный фарфор. Только глаза живые — с потопленной в их синеве истерикой, покрасневшие. Он крутит ремешок — с усилием, до побелевших пальцев.

— Есть какой-то смысл? — спрашивает он — и, кажется, не о поездке, обо всем.

— Может, вы потом, ну, после учебы… может, не сразу… Если не узнаешь, как с ним, ты жалеть не будешь? Ну, конечно, как вернешься, поболит, но и сейчас болит… так что какая разница? Раньше или позже?

Тим не выглядит так, словно разделяет ее мнение. Это она бы все бросила. Если бы влюбилась. Если бы так сильно. Он не может.

— Думаешь, он будет бегать?

— Думаю, мы лето проведем в аду: мои кошмары против его панических атак. Чьи монстры победят?..

— Ты же говорил, когда вы вместе спали в Новый год, ничего не снилось…

— Это было один раз…

Любовь Тима не греет и не лечит. Он ее добился, добился через истерики и слезы, добился, зная, что в итоге ждет. Может, со слепой надеждой. Теперь он от надежды отрекается.

Он не вставал с постели последнюю неделю и травился ожиданием. Наверное, вспомнил — каково, когда нет Стаха. Может, он не хочет знать — каково, когда он есть. Весь полностью. Двадцать четыре часа в сутки.

Маришка сидит, глядя на Тима снизу вверх. Ждет, когда он ей расскажет обо всем, что нарывает, но он держит при себе. И, кажется, что он — за дамбу. А там, внутри него, какой-нибудь чертов шторм.

Она наклоняет чашку, уставляется на его отражение — выцветшее. Сожалеет:

— Иногда мне хочется залезть к тебе в голову, чтобы подсмотреть, что там творится. А иногда я думаю, что выдержать такое мне не по зубам…

VI

Серега встает в проходе и прижимается плечом к косяку. Стаху сначала кажется: вернулся в кухню отец. Он поднимает напряженный взгляд. И почти сразу расслабляется… Всего лишь брат.

— Ну че, зараза рыжая, сваливаешь отдыхать из этого дурдома?

— Сережа… — просит мать — о выражениях.

Стах усмехается:

— Завидуешь?

— Сташка, я прям чувствую: прощальный фонарь хочешь? Я устрою. Будешь освещать себе дорогу…

Стах подавляет хохот.

— Обойдусь.

Серега прячет усмешку, отлипает от косяка и выходит. Судя по всему, он на всю ночь… Походу, простился. Это нонсенс. Стах замирает. С чувством, что, может, с ним прощается даже не брат. Но мир вокруг.

VII

Алексей возвращается ближе к семи, стучится в комнату, заглядывает. Маришка подскакивает с кровати, подхватив с собой вино. И без задней мысли шепчет отцу друга:

— Алеша, добрый вечер! Не хотите за компанию? Тимми напереживался — спит. Мне больше не с кем о нем думать.

Он хохочет. С нее. Пожимает плечами.

Она резво убегает в кухню, прихватив с собой вино и чашки.

Алексей провожает ее взглядом. А потом смотрит на сына и теряет улыбку. Наблюдает несколько секунд заплаканное бледное лицо и закрывает за собой.

VIII

Стах почти привык засыпать со светом. Он снова не гасит настольной лампы в комнате. Он представляет, как ложится Тим, глядя на нагретый светом Ил. Он думает о том, как они станут засыпать — в одной квартире. Можно будет Тима держать за руку — до того, как он отключится. Только пугает мысль, что этого — недостаточно.