Прогулка под деревьями - [47]

* * *

Симона Вайль[28]: «Сосредоточиваясь, каждый раз сокрушаешь в себе зло». И дальше: «Сосредоточиваться значит приостанавливать мысль, делать ее открытой, свободной, проницаемой для предмета, одновременно удерживая рядом с мыслью, но как бы ниже и вне соприкосновения с ней, то или иное подручное знание на случай, если придется к нему прибегнуть». И еще: «Самое ценное не ищут, его ждут» («Ожидание Господне»).

* * *

Осень, залитый дождем, старый, полузатухший костер. Оттенки железа, дерева и туман, туман. Ржавчина, пепел. Пепельная, чахлая заря, отшумевший праздник, порванные, выцветшие украшения. Полчища туманов, шагающих по полям и садам. Скользящий, поблескивая, лемех мороза. И за плугом, во весь рост, — перепахивающая округу тьма.

…И все-таки я опять увидел окрестные поля, деревья, долины такими, какими они обычно бывали в эту пору года, когда между неделями дождя и ветра вдруг выдается единственный погожий день. Различил слабый свет осени на стволах дубов и золотое кишение листьев, удержавшихся на их крепких плечах, на витых черных колоннах; и желтые тополя, застывшие над невидимой водой; и почти уже ничем не прикрытые горбы почвы; и скулы утесов между низкорослых деревьев, цепкий кустарник, в котором переплелось темно-зеленое и рыжее; и переливающуюся пахоту; голубей, вспархивающих со звуком то ли хлопков в ладоши, то ли полоскаемого белья, и двоих, самых белых, выводящих в голубом небе чистую дугу полета. Потом, стоит солнцу на горизонте скрыться за облаками, как тут же становится почти темно, и холод стальной косой проходит по округе. То здесь, то там поднимаются печные дымки.

Так и говорить с этой пустотой в груди, ей наперекор. Побеги акации в бело-голубом небе. Сжигать палую листву, выпалывать сорняки — может быть, ограничиться этим.

Эти побеги с их последними, обесцвеченными, истончившимися листьями. Начало зимы.

* * *

Мелькают колонны дождя, повсюду разруха дождя,

все в разрухе, даже тот, кто сейчас говорит о разрухе,

но безнадежно, изо всех сил пытается ее одолеть,

или остановить, или спасти от нее хоть искру.

* * *

Вскормленный темнотой, но наделенный речью

и перетирающий ту же безвкусную жвачку мрака,

неимущий, бессильный, опершийся на руины дождя,

я держусь за то, в чем вправе не сомневаться,

за свое сомнение и, жилец нежилого мира,

                                                         не устаю смотреть

и берусь говорить наперекор смерти

под ее же диктовку. Я и среди крушения не закрываю

глаза и вижу весь блеск моего крушения,

всю отдаленность земли,

всю глубину времен с ее слабым

светом, нестерпимую нежность,

крыло под темным покровом туч.

Темнота придает мне зоркость,

и невозможное, подступающее из самых глубин дня,

и победоносный, наглый, убийственный пепел,

                                                             врывающийся

из самых глубин души, не лишают меня речи,

а диктуют, за неимением лучшего, новые

фразы, и вот я нащупываю путь сквозь давно

                                                     отзвучавшие слова,

сквозь разруху давно отзвучавших строк,

где нет ни малейшей поддержки, нет ни малейшей вехи —

только возможность ошибки,

только немая тьма без единого огонька.

* * *

Я говорю ради этой тени, уходящей вместе с закатом,

или это она сама поет перед тем, как уйти,

и поступь, уносящая ее в поля,

звучит со всей нежностью отдаления?

Может быть, эта музыка, которая слаще музыки,

и есть разрыв, отдаленность земли,

что-то шепчущей нам с любовью? И есть вот эти минуты,

которые, уходя, обращаются вереницей слов?

Исчезающие не плачут. Они поют.

Деревья, дома, цветы — все одно за другим стирается

вместе с дорогой, где тем же неспешным шагом уходит

                                                                             тьма,

не сводя полузакрытых глаз с бегущей воды.

И там, где она наконец пропадает из глаз,

чуть выше ее, такой легкой, уже исчезнувшей,

высится вздох горы.

* * *

Я вкладываю в твою руку, которая больше не тронет

ни шершавой, ни шелковистой земли, эту страницу,

что-то вроде крыла, что-то вроде белой

путеводной стрелки, светильника или обола.

Против прожорливой бездны у нее нет ничего,

кроме силы невидимого. Сказанное на ней —

по сравнению с громом разрухи всего лишь вызов

со стороны того, что нельзя увидеть, представить

и показать — ни впрямую, ни через образ и что,

                                                            вопреки всему,

я вручаю тебе. Начертанное на ней —

рваный след на снегу, отпечаток пути, гласящий,

что не существует улыбки, которая бы не стерлась,

что улыбка рождается только под топором

времени.

* * *

На липе — золотая отметина.

Так в «Одиссее» ведут на заклание корову с позолоченными рогами.

Все открывается в миг своего ухода, исчезновения. Дерево, сгорающее в огне. Во мне, моими губами, говорила одна лишь смерть. Поэзия и есть голос смерти. Славьтесь, торжествуйте, останки. Сияй, звени, поражение.

Если бы не предназначенный мне конец, я бы так и остался незрячим.

Кружащие или камнем падающие птицы, вас видит только обреченный, исчезающий, медленно переходящий в прах.

Глаз и голос всего, что стерто.

1960

март

Иное — вот чего мы пытаемся достигнуть. Как объяснить то, что мы его ищем, не находим и тем не менее не перестаем искать? Нас животворит