Профсоюз сумасшедших - [7]

Мне ладаном,

Ладаном

Задышал огнегрудый циклоп-паровоз.

А на фраке небес — луною залатанном —

Муравьи голубые испуганных звезд.

И вдруг — кино-лентой — шумы, скакания!

Кашель ружей!

Упал карабин!

Под конем!

И над клеткой груди — чьей-то пулею раненый —

Слон уж лапу занес, обдавая огнем.

И слоновые глазки горят, как бенгальские свечи,

Предвещая, что хрустнет коробкой от спичек

Хоровод моих будущих дней.

……

Как же мне проклинать тебя, жизнь и судьба сумасшедшая,

Что свою стопудовую лапу

Ты так часто заносишь над грудью моей?

Январь 1923.

ЗОЛОТОЙ КИПЯТОК

Этот сон — как ночь.

Эта ночь — как сон

Зацвела, чтоб меня душить.

Кто же я? — сумасшедший Поксон?

Гариссон

На экране твоей души?

А секунды летели расплавленным оловом

В нервы и в сердце, —

А сердце в крови.

И футбольным мячом я швырнул свою голову

В золотой кипяток Любви.

Раз’ярённые мысли (монопланы в аварии) —

Вверх ногами Шекспира, Ницше, Дюма.

Выкипал золотой кипяток в самоваре,

И сереющим пледом

Тьма.

Фиолетовый нож невиданных молний

Полоснул небосвод моей головы

(Пронырнувшая мышь).

Громы, штормы и волны.

Взрыв!

…И тишь.

Гробовая могильная тишь.

И конец.

И один…

Вы, конечно, уйдете

В одинокое, скользко-больное Вчера.

И никто не поймет, что на Вашей,

Вот именно — Вашей звенящей неслыханной ноте

Оборвались умолкнуть мои вечера.

Март 1923.

Предвечерие.

КОРОЛЕВА ЭКРАНА

Почему Вы не едете в Москву, заграницу?

Почему живете в глуши?

Из письма ко мне.

Много раз уже Вены, Нью-Иорки, Берлины

Завыванием труб меня звали, маня:

— Не пора ль

Пастораль Азиатской картины

На гременье блестящих культур обменять?

Мир бесился, что я так бездумно, так рано

Свою душу швырнул в азиатскую степь.

Мне бы быть королем мирового экрана,

А не виснуть полжизни Христом на кресте.

Я бы мог в монопланах, моторах, экспрессах,

В мягких лапах авто — серебриться вперед.

Только знаю —

Дрессированный тигр прогресса

В тот же миг азиатское сердце сожрет.

Только здесь, в голубой допотопной обители

Хищным лапам прогресса меня не сдушить.

Так позвольте же быть мне его укротителем

В этих девственных чащах дикарской души.

В Бостоне, в Бомбее и в строчках Корана,

В костюмах Пакэна, как в струях огня,

Ночами скользит Королева экрана

И ищет кого-то,

Конечно — меня.

И в блесках моноклей скучающих фраков

Она Магдалиною отражена.

И режет глазами завесы из мрака

Стотысячный раз — уже чья-то жена.

Но толпы в цилиндрах

Слезинок не видели.

Не все ли равно ей — Иван иль Артур?

Я знаю —

Она истерзалась по мне,

Укротителе

Грозного тигра гремящих культур.

Февраль 1923.

Глушь.

МАЛЬЧИШКА В СОЧЕЛЬНИК

Сегодня вспыхнуть елочным свечам в могилах

Огнями стареньких

Забытых детских сказок. —

И мне, мальчишке, о благих и злобных силах

Словами страшного

Наивного рассказа.

Сегодня в комнатке души — я старенький отшельник

Смывать обман и ложь,

Чтоб снова настежь дверца.

Разбивши корку лет, волчком пустить в сочельник

Десятилетнее танцующее сердце.

Я знал, что здесь,

Где пахнут медом шишки,

Под коркой лжи, измен и боли злого волка —

Смеется Лелька,

Солнечный мальчишка, —

И каждый год

В лачуге сердца — елка.

И каждый год дворец тоски его разрушен,

Огни свечей — как пальцы жалящего перца.

Но в темных ветках — вместо блещущих игрушек —

Пылающее собственное сердце.

Он целый вечер поросенком возле елки

Визжащим пажем тоненькой кузины.

…Но слишком больно в душу мне зеленые иголки

Знакомым ароматом пахнущих слезинок.

…………..

И только ночью —

В узенькой трепещущей постели

Мне корчиться

И выть как волк до света

О том, что я — большой,

Что у меня — усы, долги и «цели»,

Что это все —

Рождественский кошмар поэта.

Сочельник 1922.

24 ГОДА

Тучи красною шалью

Над лесами Твоими.

Душу пчелою жалит

Твое черноземное имя.

24 года

В черном предсмертном гриме

В дикую власть Тебе отдан

Плакал слезами Твоими.

Пил я с девчонками кофе

В залах большого веселья…

Есть ли такие Голгофы,

На которых еще не висел я?

Только что, только что завтрак,

И уже моей жизни ужин.

Ни сегодня ни завтра

Я никому не нужен.

Только Восток мой новый

Знает, что в год из года

Мне, Леониду Чернову,

Плакать у черного входа.

Знает мой Друг небесный,

Что скоро народятся люди,

Для которых цветы мои — песни

Огненной Библией будут.

А сейчас мои четкие строфы

Прозвенят меня в муках веселья —

Искать невозможной Голгофы,

На которой еще не висел я.

Май 1923.

БАНТИК В БУРЬЯНЕ

Памяти Натали Волошиновой (†).

Стуки сердца — закоренелые грешники,

Рецидивисты девических мук.

Весною в жизни —

Сплошные подснежники,

А душа —

Ароматный луг.

На ковре веснопраздников — фиалки и лилии,

А садовник — малюсенький грех.

Голубые конвертики —

Ручейки легкокрылые,

Где журча кувыркается смех.

Каждый взгляд — Ниагара, куда как с разбега

Самоцветы улыбок в ресничных лучах

…Мне всю жизнь по прочитанным строчкам бегать,

Электрическим молотом

В юность стучать.

А потом

На эстраду степей—

Лето.

Визгом солнца Любовь —

В комфорта гамак.

И в душе — теплотою грудей согретый

Любовных безумий багровый мак.

И от зноя кусаний, от крика бессилий,

От пламени бедер, от вулканов в крови —

В душе увядают фиалки и лилии

Хрустальных улыбок

Робкой Любви.

А потом — Балериною осени ладан,

В паутину туманов — солнце-буян.

Каждый день тоской о весне залатан,

А на площади сердца —

Сплошной бурьян.

Барабаны души,

Бейте в смерть, барабаньте,