Профиль Бога - [6]

— Лешечка! У тебя он всегда есть. Но, я. Ты знаешь, я думаю, что тебе со мной как-то неловко, наверное? Я теперь такая вот большая и совсем неуклюжая. — Она развела руками. — Медведь не медведь, арбуз не арбуз. Тебе лучше было бы подыскать себе кого нибудь, Леша. Я все понимаю. Не обижусь. Ты ведь вон какой: здоровый и красивый. Тебе и ухаживать ни за кем не надо будет долго, сами придут.

— Олька, что ты мелешь, остановись?! Зачем мне они? Мне ты нужна. Только ты.

— Леш, — она мотнула головой. — Леш, подожди… Я не то хотела сказать. Я хотела… Ты — здоровый мужчина. А я… Я тебя и обнять как следует не могу! За эти восемь месяцев, что мы вместе, у меня на левой руке только два пальца стали шевелиться. А тебе разрядка нужна, здоровое тело…

— Это место у всех одинаковое. Я знаю. Видел и чуял. — Голос Алексея звучал резко и сухо.

Не монашествовал до тебя, сама понимаешь! Не знаю, какая твоя подружка тебе внушила, что п…а, это — все для мужика. Опять Тинка приходила? Хвастала тебе, какой кайф она в постели получила, на очередном своем Руслане, или Артуре «амазонкой» прыгая? Так это вранье все, милая. Ни она, ни ее крутой, распальцованый, джиповый, или хиповый, Руслан-Артур и понять-то не успели, чего там у них вышло… Он просто в нее сперму, как в пустой мусорный мешок выпустил, вот и все. Я тебе голову на отсечение даю, она бы вмиг издохла на месте от зависти, если бы знала, какое наслаждение я в постели с тобой получаю, когда ты мое имя шепчешь в этот момент, самый сумасшедший, самый мягкий, шелковый, самый тайный. Как будто песню поешь! И ни на чьи скачки амазонские эту песню я не променяю, запомни, сирена шелковая моя! Он тремя пальцами взял ее за подбородок, притянул к себе, осушая губами соленые дорожки на щеках. — На всю жизнь запомни, слышишь?!

5.

… Олька, ты опять про обузу думаешь? Брось! Очнись, жонглер! Уже без четверти двенадцать, к половине первого ведь гостей собирали? Ты же знаешь, что мать с Пашкой не опаздывают! Так что, не ко времени раскисать, давай, садись удобней, я тебе салфетки дам, будешь их сворачивать для кольца…

— Леша, я… — Ольга беспомощно вскинула на мужа глаза.

— Ну и порвешь пару бумажек, ничего! В шкафу еще две пачки лежат. Слушай, а ты не знаешь, почему это на салфетках никогда нет рисунка? Ну, мишки там, или цветка? Так было бы красивее, чем просто белая бумага…

— Я такие один раз видела, кажется, рижские… Наши таких не делают. Фантазии не хватает.

— Точно. Хватает только кричать о памятниках освободителям и ставить всех в неловкую ситуацию.

— Ты о чем, Леш? — Она вскинула на него ресницы.

— Ну, они же не расплавили, не распилили памятник, таллинцы. Так ведь? Просто перенесли его в другое место. На военное кладбище. Для нового мемориала. А кому-то, ну вот прямо позарез, надо было нас всех рассорить. И стали тут же кричать о неуважении. Страсти накалять. Пошли беспорядки, мордобитье, крики депутатские. Бойкот, ноты Европарламента. Может, они и неправы в чем-то, балтийцы, но не до степени же маразма! Я никогда в это не поверю, что они не понимают, в чем зло фашизма. У нас тут больше в душах фашизма, чем у них. Я в Балтии был, в восьмидесятых, подростком еще, на конкурсе, так там инвалиды в колясках по улицам катались, в кафе сидели. К морю спускались. А у нас — ни тебе пандуса, ни тебе автобусов специальных. И еще каждый норовит пальцем ткнуть в человека пребольно и показать ему, внушить, чуть ли не насильно, какая же он обуза для близких, если таким автобусом или пандусом пользуется, тростью или костылями! Если вообще — живет, дышит, любит! Это же и есть настоящий фашизм, понимаешь? В душах, прочный, махровый, и не вытравишь его. Мы выходит, циничнее и злее, чем они и Европа?

— Леша, милый, но ведь каждый же имеет право быть здоровым. Это и эгоизм, и настоящее, природное, человеческое желание. В этом нет ничего дурного.

— Каждый из нас сначала имеет право просто на жизнь, Оленька. Это важнее всего. На жизнь в любом состоянии. Возрасте. В любом обличье. На жизнь, в которой есть любовь, чувства, ароматы, запах моря, травы. Бензина, наконец! На жизнь, в которой есть слезы, и есть радости. Свои, маленькие, пусть неуклюжие, нелепые в глазах кого-то… Ты знаешь, в чем твоя настоящая беда, Олька, и почему мне иногда все-таки, так трудно с тобою?

— Нет, Леша. Ты мне не говорил. — Ольга судорожно глотнула. — Никогда.

— Скажу вот, теперь. Ты не злись, если резко. Просто, подумай хорошо. Обещаешь?

Она молча кивнула, яростно сминая в руке тисненую бумагу салфетки.

— Ты не хочешь никак думать, что ты, прежде всего — Человек. Женщина. Красивая, обаятельная, талантливая. В тебя тоже кто-то быстро заронил этот вечный «фашизм отрицания», неосознанно, не со зла. И ты, не сопротивляясь, приняла его. Тебе внушили, что ты — обуза, что тебе нельзя любить саму себя, и другим невозможно будет тебя любить никогда! Что ты просто кусок деформированного мяса, не раздавленного поездом до конца! Кто это сделал, ты, конечно, не знаешь?

— Почему? Знаю, — наклоняя голову низко, почти к самой столешнице, сдавленно прошептала она. — Моя бабушка. После операции она не отходила от меня. Дежурила в больнице и ночью и днем. И то утешала и успокаивала, то причитывала в голос, надрывно: «Ах ты, моя кровинка, Оленька моя, кому же ты теперь такая будешь нужна?!» — в ушах до сих пор ее причитания стоят. Но… Она же так любит меня, Леша! Мне же ее кровь переливали два раза! Как же так?!