Профиль Бога - [7]

— Я не говорю, что она ненавидит, разве об этом речь!! Но у нее тоже было, что-то свое подавленное, закопанное в глубине, искореженное… Это «что- то» причиняло ей боль, такую, что она могла избавиться от нее, лишь горстями передавая тебе.

— Может, ей просто казалось, что, преподнося горькую истину, она убережет мою душу от тех разочарований, что испытала когда-то сама? — осторожно возразила Ольга.

— Нет. Так не оберегают. Это обыкновенное уничтожение. Она душу тебе сломила. Хорошо, что не весь побег. — Лешка горько усмехнулся. — Выправим.

— Она и сама слишком много страдала в жизни. Дед рано умер, оставил ее с четырьмя детьми на руках. Она еще была молодая… К ней сватались. Работящая была, дом сверкал. Многим хотелось иметь такую хозяйку у себя под крылом.

— И что же? — Лешка сосредоточенно тер донышко округлого фужера чистым полотенцем.

— Она не шла. Детей жалела. Не хотела, чтоб они обузой кому-то были. Или чтобы кто нибудь им указывал, куда сесть или встать. Так она мне говорила.

— Может быть, и правильно она все говорила. Только вот, думала немного иначе. И задавленное желание в ней трепыхало, как бабочка. Если бы отпустила его на волю, ей бы легче было. Ведь можно было и просто жить. Детей растить, не как обузу, а как отражение свое. И продолжение. Как частицу себя. И любить еще кого-то. Просто — любить. Ей ведь и этого хотелось, наверное, а, Оль?

— Не знаю. Те, кому нравилась она, были не по сердцу ей. А кто нравился ей, может, как-то, не пересилил себя? Женат был, к примеру? Она молчит об этом, а мне спросить неловко.

— Да и не нужно уже теперь. Хотя, скорее, это она себя не пересилила, мне так кажется. И раздражалась на себя. Отсюда и дети: как вечная боль, обуза. Она потому и мать твою отпустила к отчиму в Сибирь, что не хотела повторения своей собственной судьбы. Боялась ее, Судьбы этой…

— Мама уехала давно. Я почти и не помню ее. Когда отец спился до точки, ей было только тридцать два года, а мне было шесть. Через полгода после всего этого она встретила Петра Максимовича и уехала с ним в Снежногорск. Почти все эти годы они нам с бабушкой только деньги высылали. Исправно.

— Да, мы с тобой на эти деньги почти всю мебель в спальню купили. Твоя бабушка очень бережлива. И внимательна. Спасибо ей. Вот только в гости к нам ты ее редко зовешь, Олька. Тебе с ней, ведь тяжко, признайся?

— Она же со мной как наседка, Леш! «Олечка, не трогай, я сама. Ой, Олечка, ой, моя золотая, дай я сделаю, что ты надрываешься!» Все причитает, как же я с дитятком маленьким управлюсь, а оно еще не родилось! Как-то неловко мне, Леш… И люблю я бабушку мою, и жалею, а вот душу мне знобит, как она придет, и словно вины во мне прибавляется за то, что я на свете живу, такая вот, и ничего то у меня не выходит… Нет, Лешечка, выходит-таки! Я салфетки свернула все, посмотри, так хорошо?

— Замечательно, милая. Я же говорю, у тебя все получится. Не сразу, постепенно. Ох, кажется, стучат. И пирог, кажется, готов. Чует мой нос. Я побежал, открывать-вынимать, а ты возьми-ка щетку и прихорошись немного. Ты же знаешь, наша гостья — дама строгая насчет внешнего виду. Еще мне скажет, что я жену домашней работой замучил! — На ходу, целуя жену в макушку, Алексей стремительно вышел из комнаты своей легкой, пружинистой походкой танцора. «У меня никогда такой не будет!» — машинально подумала Ольга, поворачиваясь вполоборота к трюмо и небрежно проводя расческой по волосам.

6.

— И даже не спорь со мной, милая. Я знаю, что платье это прекрасно тебе подойдет. Ну, подумай сама. Тебе разве не надоело ходить все время в брюках? Лето наступает. Жара.

— Оно же вечернее, Марина Михайловна! — растерянно твердила Ольга. Голос ее срывался на шепот, а тонкие длинные пальцы трепетно мяли вишневую с золотистыми блестками ткань.

Такое надеть — только в театр.

— Ерунда! Почему — театр? Ты будешь ходить в этом дома. Это очень удобно. Вот, посмотри, еще и шарф к нему есть, из такого же шелка и носовой платок. Как раз, чтобы вытереть твой милый носик! — Стройная русоволосая женщина в фиолетовом платье с гипюровой вставкой на груди, чуть покачивая головой, оценивающе прищурилась, вытряхивая наряд из коробки, вертя его в руках. — Олька, честное слово, ты сразишь Лешку в одну секунду! Скажу тебе секрет: он обожает все вишневое. Варенье, ликеры, цвет. Это с самого детства у него. На конкурс пражский я купила ему рубашку вишневого цвета. И конкурс этот он выиграл. Вот. — Свекровь, улыбаясь, взглянула на Ольгу. Вокруг ее глаз побежали тонкие гусиные лапки. Из них тотчас же проглянул возраст, как бы прячась, чуть озорно, недоверчиво. Но если бы не эти ниточки-лапки, Марине Михайловне Касаткиной, завучу одной из городских школ, нельзя было бы дать всех ее пятидесяти лет. Может быть, только сорок? Во всяком случае, издалека она казалась почти ровесницей своего тридцатилетнего сына. Горделивая, острая на язык, слегка холодноватая, отстраненная, она казалась многим высокомерной и насмешливой особой. Но… Те, кто учился в школе, ее безмерно и молчаливо уважали. Пожалуй, не только и не столько за стойкость и непреклонность в принятии решений. Главным было вовсе не это. Ученики сдержанно и преданно любили ее еще и за то, что от нее всегда и повсюду исходило чувство надежности, спокойствия, твердости, защищенности. И безмерного уважения к ним всем: маленьким, юным, взрослеющим. Ни одним своим жестом, взглядом, словом, Марина Михайловна никогда и нигде не унизила достоинства даже самого нерадивого своего ученика. Те же, кто учил детей, недолюбливали своего завуча по воспитательной работе. И скрыто и открыто. Недолюбливали ее уроки русского и литературы, которые она вела в старших классах, и на которых было слышно, как пролетает муха. За всегдашнюю, чуть небрежную, не рассчитанную на внешний эффект, элегантность ее нарядов, причесок, туфель. За независимость суждений и неприкосновенность к своей собственной, личной жизни, которую она никому не позволяла обсуждать и осуждать. За многое, что было в ней изначально, что было ей органически присуще, что просто — было ею самой. Марина Михайловна, похоже, знала, что и любовь и нелюбовь, принятие и непонятие идут в ее жизни рука об руку, быть может, соперничают. Но смотрела на все это сквозь пальцы. И, может быть, именно поэтому, на всех она производила впечатление исключительно счастливой женщины…