Профессор Влад - [4]

Спустя два месяца Ося решился, наконец, признать себя живым, органическим существом, быстро-быстро зашевелив пальцами рук. Ребёнок удивился, но проглотил пилюлю. Ещё месяц ушел на то, чтобы добавить к безмолвному языку предметов (к тому времени он овладел им в совершенстве!) грубые, но внятные звуки человеческой речи. И какой же был у них праздник, когда Юлечка, хоть и слегка шокированная, начала понемногу отвечать своему новому другу-оригиналу разными «гу-гу» и «ба-ба»! Хрестоматийное слово «мама», что выудил из меня Ося после двухнедельных усилий, стало ему лучшей наградой за перенесенные лишения.

Трудно сказать, обрадовались родители или огорчились, когда Оскар Ильич, потрясая ксерокопиями научных статей кандидата мед. и псих. наук В.П.Калмыкова, открыл им, что, по новейшим исследованиям, аутизмом страдали даже такие великие люди, как Агата Кристи, Александр Пушкин и Адольф Гитлер. Бесспорно одно — отлично ориентируясь в точных науках, они зато смертельно боялись всего, что казалось им малопонятным и труднообъяснимым.

Итак, положение дяди Оси, как он и ожидал, переменилось в одночасье. Ещё вчера — забитый, путающийся у всех под ногами приживал, он вдруг непомерно вырос в глазах семьи, трагически не умевшей достучаться до сознания больного ребенка и слепо верящей, что это под силу ему — нелепому, туповатому, вечно чем-то ошарашенному студентику, а всё-таки профессионалу. В кои-то веки слово «психолог» зазвучало в нашем доме уважительно, без «…олуха» на конце. Дядя ликовал.

То были, пожалуй, счастливейшие дни его юности. Хозяева, насмерть запуганные зловещими наукообразными терминами, особо не досаждали ни ему, ни дочурке; про общагу речь больше не заходила. Успехи наши, меж тем, неуклонно росли. К четырем годам я уже лопотала вовсю; к пяти научилась считать до ста и орудовать ложкой и вилкой; к шести читала по слогам и рисовала цветными карандашами весёлых Колобков — а в семь, как и положено нормальному ребёнку, пошла в школу; кажется, именно с этого момента я и начинаю себя помнить.

2

Как бы ни складывались впоследствии наши отношения с дядей — а они, как вы вскоре увидите, были непростыми, — факт остается фактом: того, что он сделал для меня — никто не сделал (кроме разве что Влада, но об этом позже!). И как бы я ни презирала его за ту, другую вину передо мной, свои ранние впечатления я никогда не забуду.

Он тратил массу времени, пытаясь привить мне важнейшие социокультурные навыки. Мы ходили по магазинам за продуктами и в сберкассу — оплачивать хитроумные квитки; катались по всей Москве на трамвае, автобусе, троллейбусе, такси; проводили время в театрах, кино, библиотеках, музеях, непременно обсуждая потом всё прочитанное и увиденное. Излюбленным местом моего культурного досуга были дома-музеи великих творцов прошлого — огромные многокомнатные, многоэтажные квартиры с уймой славненьких говорящих бытовых мелочушек (среди них я чувствовала себя как дома и вместе с тем как будто попала на волшебный карнавал). Кажется, дяде Осе они тоже нравились — как-то раз он с горьким вздохом произнёс: «Да уж, в такой-то квартирке всем хватит места».

А вот насчёт Третьяковской галереи наши мнения разошлись. Громоздкие и неясные портреты, которые я долгое время считала копиями с одной картины, пока не додумалась прочесть подписи под рамами, не вызвали у меня ни малейшей симпатии, — и я не понимала, что заставляет дядю Осю подолгу выстаивать перед ними, раздражённо отмахиваясь, когда я нетерпеливо дёргаю его за рукав.

В свою очередь и я приглашала его на экскурсии в свой маленький мирок, волшебное царство предметов, где я была всевластной государыней и где каждый подданный был у меня на особом счету. Ложась щекой на жёсткий, упругий палас, красный с багровыми разводами, я тут же узнавала в усатое лицо каждый завиток ворса. Ещё симпатичнее была металлическая, напоминавшая лабиринт, конструкция батареи, отдельные части которой хоть и казались на первый взгляд похожими, но всё-таки сильно рознились между собой расположением присохших волосков и застывших капелек кремовой краски, по которым я, даже закрыв глаза, с лёгкостью могла распознать на ощупь каждый фрагмент (если, конечно, не слишком сильно топили).

Но фаворитами были, конечно, мамины бусы — нанизанные на леску круглые, крупные (а мне казавшиеся огромными) тяжёлые шарики голубого стекла, в тени выглядевшие нежно-матовыми, но, если смотреть через них на лампу, сиявшие так, что плакать хотелось — просто от невозможности выразить эмоциональное потрясение, которое вызывали во мне эти голубые солнца. В избытке чувств я могла перебирать их в руках часами, забившись в любимый угол между тахтой и журнальным столиком.

С этими бусами у нас была связана забавная игра. Отвернувшись так, чтобы я не могла видеть его манипуляций, дядя Ося бережно прятал ожерелье в широких взрослых ладонях, оставляя на виду одну бусину, которую и демонстрировал с хитрющей улыбкой: — Ну, какая по счету?.. — Мне эта забава казалась простой и незатейливой — едва взглянув на пленницу, я тут же называла её имя: третья от застёжки, пятая от застёжки, восьмая от застёжки, всегда безошибочно, — но глуповатого дядю она всякий раз повергала в священный трепет: