Продолжим наши игры+Кандибобер - [7]

— А мотивы? Какие у него мотивы? С месткомом он согласовал? С коллективом посоветовался? Это произвол! Если не знаете, так я вам скажу — это самый настоящий произвол!

— Откуда же нам знать, — улыбается Гусятников. — Но стулья все равно ломать не надо. Не ново, и опять же инвентарь, пользу приносят. В данном случае восемь часов ежедневно поддерживают твой небогатый круп. А с месткомом он еще посоветуется. Сегодня. Если ты не возражаешь.

— Ты со своими шуточками, знаешь! — Бабич хищно обнажает зубы. — Смазываешь проблему! Кадры! Кадры! Это все! Понятно?!

— Да, это верно, — покорно соглашается Гусятников. — Я действительно смазываю проблему. Есть за мной такая нехорошая привычка. Каюсь.

Лицо Бабича красноречиво говорит о том, как трудно разочаровываться в друзьях. Он поворачивается ко мне и скорбно произносит:

— Директор решил уволить старшего бухгалтера.

— Интересно, — говорю.

— Так какие все-таки мотивы? — хмуро спрашивает Бабич у Гусятникова.

— А мотивы такие: стар наш бухгалтер, беспорядок у него в хозяйстве, не соблюдает чего-то там в финансовой дисциплине… Да хватит, наверно. Как тебе это нравится? — поворачивается он ко мне.

— Александр Александрович знает?

— Нет. Он с утра в банке.

— Жаль, — говорю. — Ему год до пенсии остался.

— Вот как! Я и не знал. Что ты предлагаешь? — снова спрашивает Гусятников.

Вот они, события. По спине, едва коснувшись, скользнули холодные водоросли. Я зябко поежился. Началось. Бабич, конечно, составляет планы сопротивления директору. Гусятников его поддержит, даже если не во всем будет согласен. Да и не только он… А директор это давно готовил. Бух ему мешал. Не знаю, в чем именно, но что мешал — точно. И полетят перья. Выплывает на первый план местком. А я — зам председателя. Председатель — Бабич. У него полная тумбочка профсоюзных справочников, ответов рабочим и служащим на юридические вопросы, своды каких-то постановлений и прочие орудия борьбы с произволом администрации. А если победит директор? Вот так-так! Бабич будет драться до последней капли крови и с радостью сложит свою голову во имя торжества справедливости. Своей ему не жалко… А у меня диплом не конструктора и не художника, у меня диплом преподавателя. Птичьи права…

— Ветерана игрушечного производства! — вдруг отчаянно вопит Бабич. Он оправился от шока, у него прошла обида на Гусятникова, и он обрел способность выражать свое мнение. Облегченно вздыхаю: теперь полчаса можно собираться с мыслями. — Думаете, не знаю, почему он увольняет бухгалтера! Старик оказался у него на дороге! Он не может из-за него проворачивать свои делишки! В конце концов, все упирается в бухгалтера. А Александр Александрович — честный работник, который всегда и во всем болеет за общие интересы! Они для него не пустой звук. Как для некоторых… — Бабич подозрительно оглядывает нас. — Надо сейчас же всем собраться! Немедленно! — Бабич частыми ударами ладони, как капусту, крошит окружающий воздух, а под конец делает резкий с потягом удар и вдруг смущается — Ах, да! Рабочее время…

Рабочее время для Бабича свято. Он на секунду сникает, но потом снова оживляется:

— Тогда после работы. И сегодня же надо написать письмо в газету. И в прокуратуру. Вася, в какую, по твоему мнению, газету нужно послать письмо? — вдруг обращается он ко мне.

— Не знаю, — говорю. — Не до этого сейчас. — Мне надоели его вопли. Ах-ах, как он радеет за права членов профсоюза! Как же! председатель месткома! Буха он спасает! Как бы не так! Тут еще надо разобраться. Поднял крик на всю фабрику…

— Ты что? Одобряешь? Ну, знаешь, такого от тебя не ожидал! Я всегда считал тебя современным, передовым парнем. Ну, извини! Произвол приобрел нового сторонника. Как говорится, ура! Дожили! — Бабич некоторое время сидит, уставившись куда-то сквозь стену, сквозь время и расстояния, потом впивается в чертеж.

С сожалением смотрю на его перекошенные очки, на тельняшку, старательно выставленную из-под клетчатой рубахи (когда-то он служил на флоте и до сих пор очень гордится этим), смотрю на извивающийся в смуглых пальцах школьный карандаш, напоминающий долгоносика, и примирительно так говорю:

— Не надо сейчас проектировать. Ты напроектируешь… Дети будут визжать от страха. Тебе сейчас только пещеру ужасов рисовать, людоедов, нетопырей, василисков…

— От василиска слышу!

Гусятников понимающе кивает мне.

— Бабич, — говорит он, — не надо рвать тельняшки. И пупки царапать тоже не надо. Ну зачем ты человека обижаешь? «Сторонник произвола»… Василиском обзываешь… Это же змей, из петушьего яйца высиженный… Нехорошо. Наш Вася совсем не похож на змея, и от петуха у него ничего нет… Ну что он, по-твоему, должен делать?

Глаза Бабича горят таким нестерпимым огнем, что кажется, будто очки ему только для того и нужны, чтобы предохранить окружающих от ожогов. Ну и ну! Сама непримиримость. Ух, как страшно! А ведь он не шутит, он и в самом деле затевает что-то серьезное. По-моему, он даже рад происшедшему, теперь у него появилась возможность всем доказать, что он готов лечь костьми во имя справедливости.

— Беззащитного человека в шею выгоняют с работы, а вы предаетесь благодушию! — чеканит Бабич.