Продолжим наши игры+Кандибобер - [8]

— У меня вопрос, — говорит Гусятников — Какому благодушию мы предаемся, порочному?

Бабич не слушает. Белыми ноздрями жадно хватает воздух и тут же выталкивает его обратно. Кажется, вот-вот бумаги со стола разлетятся в разные стороны, как от сквозняка.

Гусятников глубоко, протяжно вздыхает, трет ладонью широкий красный лоб, на котором, как приклеенный, лежит солнечный зайчик, и негромко говорит:

— Ну, не обижайся… Ведь не выгнали еще Александра Александровича, тем более в шею. У него еще две недели в запасе. И у нас не меньше. Поговорим с директором, донесем до него мнение коллектива…

— Если бы это мнение было единым!

— А ты хочешь единого мнения? — говорю. И уже когда вырвались эти слова, понимаю, что произнес их не я, их произнес В. Т., зная наперед весь разговор.

— Да! — запальчиво отвечает Бабич.

— И ты конечно же хочешь, чтобы единое мнение совпадало с твоим? — опять произношу чужие слова. А впрочем, какие они чужие, это мои слова, просто я не всегда решаюсь их произносить.

— Да! — опять отвечает Бабич.

— Почему? Ты уверен, что твое мнение лучше других? Чем?

— Оно справедливо!

— Кто сказал? — спрашиваю.

— Я… — в его ответе уже нет былой уверенности. — И потом… оно очевидно.

— Для кого? — В. Т. наносит заключительные удары.

— Для меня! — Бабич отвечает, понимая, что отступать некуда.

— И этого достаточно, чтобы все тут же согласились с тобой, тут же бросились вслед за тобой без страха и сомнения?

Нанести последний удар мне мешает Гусятников.

— Вот видишь, Бабич, — говорит он, — тебя подвели к открытию величайшего нравственного закона: оказывается, не всем нужна общая справедливость. Оказывается, ты сам не прочь попользоваться своей маленькой, карманной справедливостью, а? Она удобна, всегда при себе, ее легко пустить в ход, а, Бабич? Признавайся!

— Словами тешитесь? — ощерился Бабич. — Нашли время!

— Ладно, не переживай, — успокаивает его Гусятников. — Еще нет приказа, все впереди. Соберем местком, потолкуем, обсудим, выслушаем стороны — и все это без паники, без криков «Полундра! Наших бьют!». Ты же сам председатель месткома и прекрасно знаешь, как это делается. Ни один директор не вправе без месткома принимать такие решения. Вот увидишь — все обойдется.

— Ты думаешь? — настороженно спрашивает Бабич.

— Конечно. Выполним сегодняшний план, изготовим для юного потребителя положенное количество бегемотов, обормотов… Пообедаем, пораскинем умишком…

— Понимаешь, не могу я, не могу спокойно видеть несправедливость, — Бабич смущенно улыбается. — Сатанею.

— Тогда понятно, — говорит Гусятников. — Тогда простительно. Как, Вася, простим его? А? Думаю, надо простить.

— Га-га-га! — презрительно смеется Бабич, но вижу, что ему нужно наше прощение, оно приятно ему. Он довольно трет ладошками друг о дружку, очки его сверкают светлыми и безопасными бликами, а к чертежу наклоняется с доброй и всепрощающей улыбкой.

И тут слово подает Тов. Ворох, неизвестно откуда появившийся в комнате. Невидимый, неслышимый для других, он пристроился у моего стола, некоторое время внимательно прислушивается к разговору, а потом вдруг выпаливает:

— Обыкновенное чувство порядочности заставляет нас вступиться за Александра Александровича.

— Правильно! — визжит Бабич и, сорвавшись с места, жмет мне руку, смотрит в глаза радостно и виновато.

— Порядочность — это не такое уж обыкновенное чувство, — говорит Гусятников. — Человек, обладающий им, постоянно подвергает себя опасности. Поэтому будет правильнее сказать, что человек не столько обладает порядочностью, сколько страдает ею. Вася, как человек, чувствующий несправедливость и готовый вступиться за обиженного, скажи, я прав? — Гусятников испытующе смотрит на меня. Он не очень поверил выплеску Тов. Вороха и теперь торопиться записать меня в ударную группу по спасению буха. Мне ничего не остается, как предоставить слово В. Т. Тот охотно отвечает Гусятникову, может быть, жестковато, но зато сразу все ставит на свои места:

— Любой поступок можно назвать порядочным, поскольку всегда найдется человек, которого ты поддерживаешь своими действиями. А стремиться угодить всем и заслужить всеобщую похвалу — уже непорядочно. Поэтому каждый сам решает для себя, что есть порядочность, а что — подлость.

— Я так и думал! — Гусятников улыбается, как улыбаются собаки в жару. Расслабленно и благодушно. Будто уяснил для себя нечто важное.

Моя идея проста и убедительна — выпустить набор кукол, изображающих людей основных профессий нашего города. Поскольку город большой, промышленность развита, то я предложил художественному совету фабрики, а если уж точнее, директору, набор из семи кукол. При этом плясал не от количества обнаруженных мною основных профессий, просто понравилась сама цифра. Хотя она и не круглая, но в ней есть сказочные отголоски — семь богатырей, семь нянек и так далее.

Правда, бесспорных семь профессий не набиралось, поэтому металлурга пришлось раздвоить — я внес в список и доменщика, и мартеновца, тем более что у них есть отличительные черты: у доменщика — широкополая войлочная шляпа, у мартеновца — каска с плотными синими очками. Поначалу я и хлебороба изобразил в соломенной шляпе, спасающей его от жарких лучей солнца, но, когда дело дошло до изготовления гипсовых образцов, оказалось, что соломенная шляпа ничем не отличается от войлочного убора доменщика. Хлебороба пришлось изготовить в кепочке. Машиностроителю не удалось найти характерной особенности в одежде, поэтому я сунул ему в руку гаечный ключ. С шахтером вышло совсем хорошо — отбойный молоток и фонарь на каске.