Продолжим наши игры+Кандибобер - [6]

— Вася, ты уйдешь от меня?

— Ого! Знаешь, я не готов к таким вопросам! Ты уж как-нибудь иначе, не с бухты-барахты…

— Значит, все-таки уйдешь?

— Не знаю. Ну как я могу знать, что будет… что будет через полчаса? И кто может знать? У жизни свои законы, свои капризы… Давай подождем, что она скажет…

— Тебе со мной плохо?

— Не в этом дело, Зина! И вообще… Ты так говоришь, будто я тебе надоел! Не надо! Не надо ломать то, что есть. Оно и без наших усилий сломается, когда придет срок. Не будем выяснять отношений, ладно? Они от этого только портятся. Ну, правда, Зина!

Она устало проводит рукой по лицу. Вздыхает. Поправляет волосы. Краем глаза вижу ее стройные худые ноги, острые, суховатые коленки. Морщины на шее продуманно прикрыты высоким воротником, рукава длинные — она знает, что у нее тяжеловатые руки. Скульптор!

— Вася, и тебя ничто не остановит? — спрашивает как-то жестковато, будто уже смирилась с разрывом. Или наоборот — приготовилась к решительным действиям.

Молчу. Разговор тяготит. Ничем хорошим он не кончится. Но Зина, кажется, уже намерена прекратить истязание. Хотя нет, сейчас что-то ляпнет…

— Вася, я люблю тебя. Это тебя не остановит?

Ну вот, так и знал. Только этого не хватало…

«Никогда не поздно попросту не поздороваться с ней, — говорит В. Т. и, видя мою растерянность, добавляет: — Ты же на пять лет моложе. Она должна понимать это. Будь смелее. Или тебе страшно?»

«Нет», — отвечаю.

«Хм, — он усмехается, не разжимая губ. — Через это надо пройти. Все через это проходят. И там, по ту сторону поступка, находят нечто… Неожиданное».

«Что же там находят?»

«Иную жизнь. Иного себя. Случаются весьма удивительные находки. Часто даже не подозреваешь, каков ты там…»

«По ту сторону подлости?» — почему бы иногда не назвать вещи своими именами.

«Слова-то какие», — В. Т. смотрит на меня несколько разочарованно. И исчезает. Будто и не было его рядом. Может, и в самом деле не было?

«Но ведь она любит тебя! — кричит сзади Тов. Ворох. — Скажи ей что-нибудь. После таких слов нельзя молчать!»

«Катись, — говорю я ему. — Разберемся».

Возмущенный, Тов. Ворох чуть не плачет от досады. Почти с наслаждением я наблюдаю, как он тает в воздухе. Дольше всего держатся глаза. Его самого уже не видно, только в воздухе, на уровне человеческого роста, плавают глаза. Мои собственные глаза, между прочим. А потом и они исчезают.

Ручка двери — длинная и отполированная, как поручень у старого трамвая. Откидываюсь всем корпусом, тяну ее на себя и, прежде чем тяжелая дверь успевает с грохотом захлопнуться, быстро проскальзываю в просвет. Молча здороваюсь с вахтером, после солнечного света ничего не видя, почти на ощупь прохожу через вертушку и оказываюсь во дворе фабрики. Фабрика! Несколько одноэтажных зданий, в которых расположились цехи, и двухэтажное управление, где под одной крышей с кабинетами начальства втиснулось и конструкторское бюро из четырех человек — меня, Бабича и двух девчушек, занятых шитьем пробных нарядов для наших кукол.

Прохожу полутемный коридор с тусклым и щербатым рядом лампочек. Пестрая и невыразимо унылая витрина с нашей продукцией напоминает улицу после праздника. Поскольку эти детские мордашки, львиные пасти, гномики в разное время сработаны Зиной, все они чем-то неуловимо похожи друг на друга. Если бы у нас с ней появился ребенок, то и он был бы похож на них.

— Здравствуйте, Нонна Антоновна! — почтительно приветствую секретаршу.

— Здравствуйте, Василий Тихонович! — она улыбается широко и золотозубо.

Подхожу к амбарной книге и напротив своей фамилии ставлю подпись. Теперь никто не сможет утверждать, что в этот день я не был на работе или опоздал — книга убирается в пять минут десятого.

— Ты слышал?! — орет Бабич, едва вхожу в отдел.

— Нет, не слышал, — говорю. И чувствую — заволновался.

— Это произвол!

— Да, разумеется, это произвол.

Очки на длинном носу Бабича подпрыгивают, как неумелый всадник на необъезженном скакуне. Они могут сорваться каждую минуту и обнажить до невозможности наивные и беспомощные глаза. Это было бы нечестно с их стороны: Бабич стесняется показываться без очков, как некоторые стесняются, даже на пляже, показаться в одних трусах.

Входит Гусятников. Он мощно проносит в дверь массу своего торса и садится.

— Ну? — бросается к нему Бабич. — Ну что? Узнал?

— Спокойно, Бабич, — говорит Гусятников. — Протрите свои очки и успокойтесь. Дети ждут игрушку века. Надо беречь силы. Вы думаете об игрушке, которая пережила бы века и обессмертила ваше имя? Если думаете, то мало, товарищ Бабич. Почему бы вам не создать игрушку, которая могла бы соперничать с Ванькой-встанькой? Проходят тысячелетия, а Ванька-встанька остается несбыточной мечтой каждого ребенка. А вы, Бабич, даже в план не вставляете милого моему сердцу Ваньку. Это плохо.

— Если ты не скажешь, я сам пойду, все узнаю и все ему выскажу!

— Не надо, не ходи, сделай милость. Сам все выложу как на духу! Устраивает?

— Ну? Ну? — стонет Бабич.

— Так вот, приказа такого нет. Понял? Нет приказа, в котором так и было бы сказано: уволить. Но намерение есть.

— Бухгалтера?

— Его самого. Александра Александровича.