Продолжим наши игры+Кандибобер - [29]

Над самой водой носятся косяки белых парусов. Они то наклоняются к самым волнам, то снова выравниваются. Не ощутимый здесь ветер надувает их, увлекает куда-то вдаль, за горизонт. Но паруса упрямятся, возмущенно гудят и, едва не зачерпывая воду, круто поворачивают, возвращаются обратно. Иногда на какое-то мгновение паруса бессильно повисают развешанным бельем, а отдохнув, снова наполняются упругим ветром, тихим гулом и снова затевают опасные гонки.

На яхтах люди. Обнаженные тела отсвечивают закатом, на них летят красные брызги воды, люди беззаботно мчатся на каменные плиты набережной, резко поворачивают в последний момент и уходят в сторону, когда до камней остается несколько метров.

Гибкие тела излучают радость, свободу, дерзость. Они кажутся совсем другими людьми, не из тех, которые толкутся в магазинах, корпят в пыльных и душных конторах. Словно жители какой-то иной планеты отдыхают здесь, на реке. А мы, забитые, обвешанные заботами, опутанные долгами, обязанностями, ряженные в жалкие и неудобные одежды, стоим на берегу и мрачно смотрим на пришельцев, не понимая их и завидуя им. А те радостно носятся над водой, смеются солнцу, друг другу. И ветер сдувает с них годы, вода затягивает морщины, и они молодеют в лучах закатного солнца.

Только вот они тоже люди. Такие же, как и мы. А может, и не совсем такие…

Мерно и неторопливо шагаю вдоль набережной. Отдыхаю. Сегодня я не успел пообедать и только теперь чувствую голод и слабость. Тошноту. Победа на месткоме не сняла ни усталости, ни сумрачности в душе. Да и была ли она, победа? Нет, очевидно, такой победы, после которой можно спокойно отдохнуть, ни о чем не думая. Каждая победа обязывает к следующей схватке. И поражение тоже. Я сам нарушил перемирие. И теперь меня все время будут ждать засады, волчьи ямы, все время будет подстерегать опасность.

Зина, повиснув на моей руке, о чем-то радостно треплется. Будь я влюблен в нее, я бы сказал, что она щебечет, но увы! Не могу. Треплется.

— Нет, Васенька, ты бы видел, как посмотрел на меня Бабич, когда я проголосовала за его переизбрание! Он чуть не искусал меня! Нет, в самом деле! А бух, наш бедный, старый бух! Он же рехнулся, когда все это увидел! Умора! Что ты на меня так смотришь?

— Да нет, ничего. Продолжай, — говорю.

— Что продолжать?

— Делиться впечатлениями о победе добра над злом.

— Вася, мне не нравится твое настроение.

— Мне тоже не нравится, — говорю. — Твое.

— Как же я, по-твоему, должна вести себя?

— Откуда мне знать… Веди себя как хочешь.

— А тебе совсем все равно?

— Не знаю, — говорю. — Ничего не знаю. Ничего не знаю и знать не хочу. Ты уж прости меня великодушно.

Как страшно я устал! Какая-то давящая, как мешок с песком, усталость. Во мне устало все, даже мышцы лица бессильно висят, и у меня нет сил управлять ими, чтобы принять какое-нибудь выражение. Свернутые ладони упали в карманы и лежат там, как гантели. И голову не могу держать — нет сил. Найдя точку равновесия, так и несу ее, голову, озабоченный лишь тем, чтобы она не упала на плечо, не опрокинулась за спину, не свалилась под ноги. Так, наверно, носят кувшины с водой кавказские женщины.

— Неужели ты так ничего и не хочешь? — спрашивает Зина.

— Может, чего и хочу… Молчать хочу. К морю хочу. Хочу купаться, сидеть на камнях, шевелить ногами в воде… Хочу пить сухое вино, не разбавленное прожорливыми официантами. Спать под открытым небом. Улыбаться хочу. Смеяться. Покатываться от хохота. Знаешь, я, оказывается, давно не смеялся. Даже не помню, когда смеялся последний раз… Кажется, в цирке… Или в кино. Хочу лежать пластом. Под солнцем, под луной, под одеялом, под чем угодно, на чем угодно.

— А меня ты так и не вспомнил.

— Директор мне не даст забыть о тебе. Теперь мы, можно сказать, помолвлены. Наш союз освящен местным комитетом и завтра получит одобрение коллектива. У нас есть все основания для того, чтобы создать здоровую семью.

— Ты это так говоришь… будто тебя принуждали.

— В самом деле так говорю? — спрашиваю. — Странно. Ведь меня никто не принуждал… И наше чувство испытано годами…

— Ты это говоришь таким трагическим тоном, в чем дело?

— А если это и есть… Послушай, Зина, а о чем ты мечтаешь?

— О том, чтобы мы были вместе, чтобы мы были счастливы. Чтобы у нас была своя квартира, обстановка, дети.

— Такие же, как мы?

— Конечно, Вася!

— Какой ужас!

— Чтобы мы были самостоятельными, ни от кого не зависели, чтобы могли на всех плевать…

— Плевать, значит, тебе хочется? Видишь, какие у нас с тобой близкие интересы ты будешь плевать, а я смеяться. Можно наоборот.

Господи, но ведь можно же что-то придумать! Ну, например, я поселюсь в одной комнате, а она — в другой. И будь здоров. Ордер выпишут на меня. Когда-нибудь влюблюсь по-настоящему, женюсь. На ком вот только… А на Маше! Маша! Я же назначил ей сегодня свидание. На семь. Сейчас без десяти. До парка добираться минут пять. Значит, пора закругляться. Ведь это идея — она в одной комнате, я в другой. Пройдет месяца два, многое остынет, исчезнет острота… У ее родных есть жилплощадь… Не на улицу же я ее выгоняю. Там ей будет даже лучше, чем со мной. Забота, уход и прочее подобное, как говорит мой любимый директор. А ведь Маша придет. Это точно.