Продолжим наши игры+Кандибобер - [28]

Второй вопрос повестки дня — о распределении жилплощади — решается быстро. По предложению директора квартиру дают мне, как остронуждающемуся и ввиду того, что ближайший претендент — Бабич «от квартиры отказался в крайне острых выражениях».

— Кроме того, — говорит директор, — у меня есть основания полагать, что мы даем квартиру сразу двум сотрудникам нашего коллектива. А? — поворачивается он к нам с Зиной.

Та, не придумав ничего лучшего, начинает смущаться. Довольно естественно. Аркашка, что-то сообразив, требует немедленного обмывания. Директор расчувствованно моргает белесыми ресничками. Изо всех сил стараюсь, чтобы мое лицо не изменилось. Не понимаю, зачем ему нужен наш союз? Зачем? Неужели только для того, чтобы иметь больше оснований для предоставления квартиры? Но в любом случае разочаровывать его сейчас не стоит. И вообще, пусть думают, что хотят. Продолжим наши игры.

— Понимаете, Василий Тихонович, — говорит директор, — вы на очереди не второй и не третий, а завтра на общем собрании мне придется доложить о всех причинах, на основании которых мы решили дать квартиру именно вам.

— В том числе и самую уважительную? — хихикает Аркашка.

— Ну, если это необходимо… Можете, конечно, сказать на собрании, но мне бы не хотелось раньше времени… Мало ли… Сглазят! — мило улыбаюсь своей шутке. О, это была улыбка! До сих пор чувство, будто проглотил какую-то гадость, а сделал вид, что конфетку съел. Они почему-то думают, что я смущаюсь. Ах-ах, как я вам всем благодарен! Я вам так благодарен, что готов… В общем, я понял, что готов ко многому.

Все разошлись, и нас в комнате трое — я да два моих неотступника. Тов. Ворох сидит, зажав сцепленные ладони коленями, и смотрит остановившимся взглядом в щелястый пол. В. Т. откровенно торжествует. Сижу за столом Бабича, не потому что нетерпение обуяло, просто ближе оказался. До своего стола мне не добраться.

«Но ведь это подло! — поднимает голову Тов. Ворох. — И нет другого слова».

«Не вижу ничего особенного, — В. Т. прохаживается по чуть поскрипывающим доскам. Впрочем, возможно, это не доски поскрипывают, а во мне что-то поскуливает. — И даже просто некрасивого здесь ничего нет. Мы помогли человеку, который нуждался в помощи. Этот человек — руководитель большого коллектива, много лет работает на предприятии. В чем дело? Не он ли предложил квартиру нуждающемуся, не он ли согласился помочь в творческих планах молодому конструктору? Какими бы ни были его мотивы, он делает добрые дела».

«Плевать ему на потуги молодых конструкторов! Ему нужно было решение месткома, и он его получил. Директор из тех, кто если и проявляет хорошие качества, то когда деваться некуда, когда только благородство, щедрость, самоотверженность могут спасти. Но как бы возвышенно ни выглядел твой жест, все равно он остается сволочным, если за ним корысть, расчет, предательство!» — стоит на своем Тов. Ворох.

И тут незаметно для себя беру слово и начинаю защищать позицию В. Т., сам даже не заметив, когда исчезла разница в наших точках зрения. Он молча слушает меня, иногда вроде хочет вмешаться, уточнить, но следующее же мое слово все ставит на свои места, и ему нет надобности повторяться.

«Стоит тебе хоть что-нибудь сделать для своего успеха, как тут же найдется человек, который заклеймит тебя. Чтобы добиться чего-то, нужно кого-то потеснить, оттереть, возвыситься над кем-то… Допустим, я поступил нечестно, поскольку не поддержал старого буха… Но бух живет в отдельной квартире, а я в полуподвале».

«И уже поэтому тебе все позволено?» — спрашивает Тов. Ворох.

«Нет, конечно. Но так ли уж важно, что думает обо мне этот корифей финансовой мысли, суть-то не в этом».

«В этом! — взвивается Тов. Ворох. — Именно в том, что мы думаем, как друг к другу относимся, как любим друг друга и как ненавидим! А все остальное — тряпье и жратва!»

Последние слова были слишком уязвимы, на них можно и не отвечать. Уже одно только то, что Тов. Ворох произнес их вслух, выдало слабость его позиции.

«Тряпье и жратва, — повторяю негромко. — А для чего мы живем? Для рассуждений о высоких материях? Не надо презирать наипервейшие человеческие потребности».

«Но и сводить все к ним тоже ни к чему», — буркнул Тов. Ворох.

«Значит, я должен ломать себе жизнь ради бухгалтера, который через год уйдет на пенсию, а через два — помрет?»

«Да не ради бухгалтера! — вопит Тов. Ворох. — Ради себя самого! Своей совести, убеждений, достоинства!»

«Нет, ребята, оставьте меня в покое. Все. Хватит. Потрепались, и будя. Подлость помимо прочего, оказывается, еще и вредна для здоровья».

В коридоре слышится частый перестук каблуков. Да, идет Зина. Поднимаюсь, а руки лежат на столе, и у меня нет сил оторвать их от холодного стекла.

— О, Вася! — легко смеется моя невеста. — Не слишком ли ты торопишься, усевшись за стол Бабича? Тебе идет! Нет, в самом деле идет! Пошли, в правлении уже пусто, никого нет.

Мы с Зиной выходим к реке. Здесь пустынно и тихо. Гранитная набережная еще не стала любимым местом отдыха трудящихся. Только рыбаки просиживали на теплых камнях целые дни, свесив в реку ноги и удочки. Клевать не клевало, но зато не нужно далеко ходить: рыбалка почти в центре города. Очень хорошо. А что? Сидит рыбак, смотрит на поплавок, на мягкие, покатые волны, слушает и не слушает их шелест, видит и не видит, как проходят по реке катера, идут баржи, тяжело осев в воду, возвышаясь только узкой каемкой борта да пирамидами щебня, песка, угля, руды. Спокойная необходимая работа.