Продолжение неволи - [9]

Она по-прежнему силилась не выдать свою дрожь. И хотела только одного — чтобы этот человек ушел. Но он, видно, еще не все сказал.

— Понимаю, что озадачил вас. Но откладывать этот разговор стало опасно. Уже появились слухи о том, что вскоре это разрешение полякам, бывшим гражданам Польши, на так называемую реэвакуацию отменят. Так что с нетерпением буду ждать вашего ответа. Хочу надеяться — положительного. — Он встал. — Итак, до следующего понедельника. Полагаю, что этого времени вам будет достаточно, чтобы осознать, что поступаете исключительно благородно, а главное, что перед вами откроется новая, лучшая жизнь. Спокойной ночи.

Он вышел. А Люба так и сидела, уставившись на стоящую посередине комнаты табуретку. Казалось, сегодня на ней сидел и уговаривал ее на фиктивный брак совсем другой человек, не тот стеснительный мужчина, который молча провожал ее с работы. Значит, он уже тогда намеревался сделать ей это необычное предложение и для «правдоподобия» встречал у проходной.

Она корила себя за то, что молчала. Надо было сразу отказаться. И попросить, чтобы больше не встречал.

Хотя погасила свет и легла, сон не шел. Она представляла себе, что должна будет войти с этим чужим мужчиной в загс. И, как было, когда выходила замуж сестричка из хирургии Рита, служащая спросит, согласна ли — и назовет ее фамилию — стать женой Яковаса Коганаса. Ей надо будет ответить (он же будет держать ее под руку): «Да». Сам, не дождавшись конца вопроса к нему, выпалит: «Согласен!» Эта служащая объявит их мужем и женой, поздравит, пожелает долгой жизни в мире и согласии и предложит, чтобы они тоже поздравили друг друга. И этот чужой мужчина ее поцелует как муж!

Она вскочила. Схватила платье, стала поспешно одеваться. Но холод отрезвил: куда собралась? Ведь ночь!

Но лечь боялась. Чтобы опять не привиделся загс. Укуталась в одеяло и села на край кровати.

Дрожа от холода и волнения, самой себе твердила, что ни в какой загс не пойдет и ни в какую Варшаву не поедет. Не сможет она жить в чужом городе, с чужими людьми, а главное — больше никогда не сможет ни побродить в сумерках по улочкам гетто, ни постоять у «их» дома с этой скрипучей лестницей, по которой поднимались и спускались мама, Сонечка, да и она сама. А в их дни рождения и в день рождения отца не сможет поехать в Понары, обойти все ямы.

Этот человек — он совсем чужой, даже назвать его по имени не могла — нарочно ее пугал, что советская власть нас не любит. Ведь из лагеря ее освободила Красная армия. А он обижен на то, что потом его долго проверяли. Это, конечно, несправедливо. Но, может, оттого проверяли, что вначале он назвал не свою настоящую фамилию. Ее ведь тоже проверяли, и ничего. А что вместо паспорта выдали временное удостоверение на три месяца, так ведь после истечения срока это удостоверение продлевалось. Теперь у нее уже настоящий паспорт, как у всех. Правда, говорят, что там есть какой-то тайный знак или буква, означающая, что этот человек был у немцев, но это же ей не мешает. Да и не все здесь такие, как Стасе. Есть Альбина, Лаукене, другие. Даже малознакомые, из второго отделения, к ней относятся хорошо. И не нужны ей там, в Польше, заботы его жены и какого-то швейцарского брата. Не будет она этому человеку ничего объяснять. Просто откажется.

Все равно в голове еще вертелись какие-то попытки объяснить. Но они повторялись, менялись, а в конце концов уплыли. Она так, сидя, уснула.

6

На работе Люба старалась не встречаться с Альбиной глазами, чтобы подруга не заметила ее состояния, хотя знала, что, и заметив, ни о чем расспрашивать не станет — расспросы она называет «лазанеем в чужую душу». Люба сама не выдержала. К концу дня вызвалась проводить ее.

— Только выйдем не сразу, немного задержимся.

Альбина удивилась. Но о причине не спросила. Люба сама объяснила:

— Меня может ждать тот человек, с которым ты меня познакомила. По дороге все расскажу.

К счастью, его у проходной не было, и Люба решила, что этим он дает ей время свыкнуться с его предложением.

Шли молча. Люба не знала, с чего начать свой рассказ. Только когда Альбина неожиданно взяла ее под руку, она, словно почувствовав поддержку, заговорила. Но сбивчиво, стараясь не повторить его слов о здешнем антисемитизме, — ведь Альбина не такая.

Альбина молчала. Люба испугалась — неужели посоветует уехать? Но она произнесла всего одно слово:

— Прости.

— За что?!

— За то, что, когда мы говорили о тебе, я не обратила внимания на его вопрос, местная ли ты. Пранас его хвалил, они вместе работают. Сказал, что человек недавно освободился, одинок, никого не знает, он же до войны жил в Каунасе. Пранас и подумал о тебе и пригласил его к нам, чтобы сначала я с ним познакомилась. Он мне понравился. Оба вы много настрадались, а страдания сближают, ты тоже одинока. А что он старше — ничего, будет особенно заботлив. — Альбина вздохнула. — Хотела тебе помочь, а ввергла в проблему, которую никто, кроме тебя самой, решить не может.

— Понимаю… — хотя очень хотела, чтобы Альбина ей помогла. Но Альбина молчала, и Люба решилась: — А как ты бы поступила на моем месте?