Прочерк - [131]

Чужбина.

Ну что ж, поживем, ничего не любя.

3 ноября 1941

Эшелон Казань — Ташкент

* * *

…А те, кого я так любила,

Кем молодость моя цвела, —

Всех деловитая могила

По очереди прибрала.

Я к ним хочу, к моим убитым.

Их голоса во мне звучат.

На пустырях тайком зарытым

Рукой бесстрастной палача.

И к ним, в боях под Ленинградом

Наш грех искавшим искупить.

Я к ним хочу. Я с ними рядом

Достойна голову сложить.

6—7 февраля 1942 Ташкент

БЕССМЕРТИЕ

М.

1

И снова карточка твоя

Колдует на столе.

Как долго дружен ты со мной,

Ты, отданный земле.

Уж сколько раз звала я смерть

В холодное жилье.

Но мне мешает умереть

Бессмертие твое.

2

Ты нищих шлешь, но и они немеют.

Молчат под окнами, молчанием казня.

И о тебе мне рассказать не смеют,

И молча хлеба просят у меня.

3

Но пока я туда не войду,

Я покоя нигде не найду.

А когда я войду туда —

Вся из камня войду, изо льда, —

Твой фонарик, тот, заводной,

Ключик твой от двери входной,

Тень от тени твоей, луч луча —

Под кровавой пятой сургуча.

Июнь 1943

В ТИФУ

«И твердые ласточки круглых бровей…»

Не надо. Не надо. Не надо.

«Сказать, что они отлежались в своей…»

Какая от слез прохлада!

Какая отрада — сквозь лютый зной

Схватиться за слово поэта,

Чтоб строки на север вели за собой

К могиле, затерянной где-то.

1942–1943

Ташкент ОТРЫВКИ ИЗ ПОЭМЫ

Они тогда еще живыми были,

Те мальчики, те сверстники мои.

Их навсегда еще не разбудили.

По улицам немым не провели.

И мы тогда еще живыми были.

Не вдовами, не совами в ночи.

Тогда еще нас не приворожили

Бессонных окон желтые лучи.

Мы, кажется, тогда живыми были…

Но что же ты? о чем ты? замолчи.

Пиши о детстве, если ты не хочешь

Свихнуть с ума. Не то смотри — вот-вот

Подпрыгнешь ты, заблеешь, захохочешь,

Заплачешь в голос и махнешь в пролет.

Лицом в слезах о каменные плиты,

Как, помнишь, Гаршин — бедный, дорогой, —

Не камнями, но казнями убитый, —

Лицом в слезах о камни мостовой.

Пиши о детстве. «Ковш душевной глуби»

Прижми к губам и медленно тяни

Сквозь немотой обугленные губы

Студеные, все в невских льдинках, дни.

…………………….

Паркеты скрипят под ногою.

В Италию я не вошла.

Не веришь за окнами зною,

Такая в Испании мгла.

В коричневой тьме инквизиций

Угрюмый покоится зал.

Мадонны одной бледнолицей

Меня удержали глаза.

Ей даже воздух тронуть больно.

Бровям печали не поднять.

Я отодвинулась невольно —

Мир от нее не заслонять.

Опущены глаза, но видят:

Дорогу видят, воронье,

Людей, которые обидят

Упрямца милого ее.

В бессонном сне ей снятся, снятся

Следы в пыли и вой камней.

Ей тоже, кажется, семнадцать,

Не больше, кажется, чем мне, —

Но в тьме такое разглядела,

Такое видит впереди,

Что сына худенькое тело

Не смеет прижимать к груди.

Над сыном цепенеют пальцы —

Любимого нельзя спасти, —

Напрасно худенькое тельце

Ты станешь прижимать к груди.

Расслышала ль она молчанье

Ночей — там, у ворот тюрьмы, —

Где в тайном чаянье прощанья

Год молча простояли мы?

Машины каждую минуту

Сворачивали от моста,

И кто-то прошептал кому-то:

«Опять сюда. Опять сюда».

Сюда… И, нас пронзив огнями,

Бесшумно замедляет ход…

Не ты, не ты ли вместе с нами

Молчала около ворот?

Она томится без названья,

Та гибель, та немая ночь…

И бомбам не взорвать молчанья!

Молчать невмочь и петь невмочь.

Я помню осенью на Каме

Почтовый ящик над рекой,

С облупленными боками,

Весь вылинявший такой,

И вдруг старуха закрестилась

И перед ним на мостовой

В пыль на колени опустилась —

Она ему, ему молилась,

Письма просила у него.

И я готова помолиться

И ящику, и небесам,

И тополям, и вольным птицам,

И мертвых светлым голосам —

О жизни мальчика родного,

Увиденного в раннем сне,

Младенце-Слово, Боге-Слово…

В какой сейчас он стороне?

Не он ли там, вдоль стен из глины,

Бредет, все голоден, все бос?

Хлебнуть от мутных вод чужбины

Ему сегодня довелось.

Но я не верю, я не знаю,

Не верю в крест, не верю в меч.

К тебе я руки простираю,

О человеческая речь!

Вот он бредет, усталый мальчик…

О чем заводит песню он?

Что, если б этот мальчик-с-пальчик

К спасенью был приговорен?

1943–1944

Ташкент — Москва — Ленинград — Москва

* * *

Мы расскажем, мы еще расскажем,

Мы возьмем и эту высоту,

Перед тем как мы в могилу ляжем,

Обо всем, что совершилось тут.

И черный струп воспоминанья

С души без боли упадет,

И самой немоты названье,

Ликуя, рот произнесет.

1944

* * *

Среди площадной и растленной —

Из всех рупоров, наизусть!..

Ты вправду бываешь надменной,

Лишенная голоса грусть.

Беззвучна — а громче салюта.

Ты жизнь обняла, как вода, —

Глубокой печали минута,

Пока я жива — навсегда.

Март 1945

* * *

С тех пор как я живу ничья

В суровом вихре лет, —

Легко струится жизнь моя,

Но жизни больше нет.

Она осталась за чертой

Далекой той весны,

Улыбки той и песни той,

Что в прах превращены.

Май 1945

* * *

Теперь я старше и ученей стала

И прятаться умею от тоски.

А может, и она слегка устала,

И ей за мной гоняться не с руки.

Как бы там ни было, мы разминулись с нею,

И я о том, конечно, не жалею.

Но было что-то доблестное в ней,

Пронзительное что-то и живое,

Как зыбкой ночью очерк кораблей…

Сказать попроще — что-то молодое.

Теперь она ушла и горе увела.

Но горе было все, чем я жива была.

Июнь 1945

* * *

Мне б вырваться хотелось из себя

И кем-нибудь другим оборотиться.

Чтоб я — хотя б на миг один! — была не я,

А камень, или куст, или синица.