Пробуждение - [9]

— Почему?

— Потому, что ты слон. Но это лишь по виду. А внутри ты — черепаха. У тебя все черепашье. Ведь стыдно сказать — за всю жизнь ни разу не был в театре! — Она обиженно замолчала. Задумалась. И тихо прибавила: — Одно лишь отличие: черепаха на морском дне в тине лежит, а ты — на диване.

Шульгин зевнул и, словно бы между прочим, пробурчал:

— Борода твоя вчера приходила. Ждала тебя и не дождалась.

— Долго сидел?

— Ага… Я успел выспаться.

— Говорили о чем-нибудь?

— Он говорил, я молчал.

— О чем же он говорил?

— Да все глупости какие-то.

— Ты с ним чаще разговаривай. Он, знаешь, какой умница! Настоящий самородок, талантливый, как бог: в семь дней может мир сотворить, только материал подавай… И какие же он глупости говорил?

— Да все, что тебя любит.

— А ты что?

— А я сказал — было бы за что…

— А потом?

— На диван ко мне подсел и продолжает свои глупости. Говорит, жениться на тебе хочет.

— Правда? — улыбнулась Тоня, покрываясь румянцем.

— Ага. И спрашивает, мол, я не против?

— Но ведь не против же, не против?

— Отчего же… Как ты ко мне, так и я… Вот и сказал, что напрасно он это. Что я бы на его месте не стал… И вообще, не такой уж моя сестра человек, чтобы на ней жениться.

— Какой же ты, — притворно улыбаясь и так же притворно качая головой, проговорила Тоня. — Теперь я о тебе все знаю: ты вредный и ты меня нисколечко не любишь.

— А ты пошла бы за него?

Тоня долго смотрела на брата. Улыбалась. А затем чуть-чуть кивнула и спросила:

— А разве ты сам не догадываешься?

— Да нет, я так. Жаль… И не будет больше около меня человека, обладающего критическим умом.

— Будет, будет! И не один, а сразу два!

Она подбежала к брату и поцеловала его в висок. Закружилась по комнате и присела перед зеркалом…

Вскоре они поженились и теперь жили отдельно — снимали комнату на окраине.

Когда они приходили в гости, Тонин муж — Витя — молча садился в уголок и рисовал в своей огромной записной книжке. То это был парусник, то чье-нибудь лицо, а то просто чиркал бумагу, и сначала было непонятно, что там за жизнь, а потом выяснялось — девушка с косой или пацан, стреляющий из лука.

Приходил отец, здоровался с Витей за руку, несколько секунд разглядывал рисунок, одобрительно кивал, а затем озабоченным голосом спрашивал:

— Ну, как там делишки в Древней Греции?..

Витя, улыбаясь, смотрел на него, не зная, что сказать. А папа тут же приходил ему на помощь:

— Хороши, видать, делишки, раз демократию больше не душат и Олимпийские игры хотят навечно к себе вернуть, а? Умный же народ, щадит свою историю. Не желает в бочку меда — ложку дегтя…

— Папа, в историю нельзя ничего добавить, из нее можно только многое взять, — смеялась Тоня, чтобы отвлечь Витиного собеседника. Она вместе с матерью собирала на стол.

— А вообще-то вам не мешало бы съездить в какую-нибудь знаменитую древней культурой страну. Особенно ему, — кивнул он на Витю. — К примеру, в Италию, а?

— Так не шутят, — сказала Тоня.

— И не собираюсь шутить. Узнавайте насчет путевок, а за деньгами дело не станет. В общем, считайте, что это свадебное путешествие.

— И правда, как это мы раньше не догадались? — сказала мама. — У Вити твоего талант, ему знать нужно, видеть.

— Спасибо, не надо, — бормотал Витя, не отрываясь от своей книжки.

Тонечка с влажными глазами подошла к отцу и поцеловала его в щеку.

— Ну, ну, — отбивался отец, приглашая всех к столу…

Потом они прощались, и, уходя, Витя говорил Сереже:

— Приезжай в гости. У нас там за домом — стадион. Проверим наши возможности: в футбол сыграем, в шиповках побегаем…

— Не люблю я это, — отвечал Сережа. — В детстве любил, а теперь перестал. Да и зачем, если каждый вечер по этой машине что-нибудь показывают?

— Как хочешь… А то рисовать научил бы?

— Зачем? — спрашивал Сережа. И на этом разговор их кончался…

Еще в квартире Шульгиных жил сосед Анатолий Дмитриевич — пожилой, молчаливый и покладистый. После замужества сестры Шульгин стал чаще заходить к нему в комнату, чтобы молча выпить чашку чая и так же молча посидеть перед клеткой со щеглом Орлом и щеглихой Решкой. Сосед смотрел телевизор и не пытался заговорить. Работал он проводником в поездах дальнего следования, подолгу не бывал дома, а по возвращении все молчал. Будто и не ездил никуда и ничего не видел, а все это время просидел в темном погребе.

Иногда летом, во время отпуска, собирал рюкзак и отправлялся путешествовать по свету. «Жизнь проходит, Сережа, — говорил он. — Надо воздухом надышаться, соловьев послушать, я же в прошлом — сельский житель. А там и — в рай. В раю-то небось соловьев нет?..»

Другой на месте Шульгина стал бы просить Анатолия Дмитриевича взять его с собой. Но не таков был Шульгин. Если светило солнце и голубело небо, он говорил (даже не говорил, а как бы предполагал): «Жарко, поди, туристам приходится, еще солнечный удар хватит…» А если моросил дождь, Шульгин хмурился, обнимал себя за плечи и вздыхал: «Холодно, поди, простудиться можно…»

Шульгин видел, что страсти Анатолию Дмитриевичу хватало лишь на то, чтобы собраться в дорогу. А возвращался из походов он не отдохнувшим, а, наоборот, усталым, полубольным и будто потерявшим что-то важное и дорогое. Морщины лица высыхали, желтели, а маленькие серые глаза будто бы начинали светить вполнакала.