17 апреля. Петербург. Мама позвонила утром.
Я только что вернулся с пробежки и ещё не успел раздеться. Взял трубку.
— Сынок, здравствуй! Как твоё здоровье?
— Спасибо, мама, здоров. А твоё?
— Как тебе сказать? К нам вчерашней ночью моя смерть приходила. Звонила в наш звонок, стучала в дверь. Настойчиво так, но мы не открыли.
— Не может быть.
— Правда, сынок. Видит, что мы ей двери не открываем, стала в окно барабанить. Так напористо, долго. И пропала. Утром я вышла на двор, снежок ночью выпал, а на нём — следы, узкие такие, женские, без каблука.
Мама не впервые заговаривала о смерти. Но раньше слово «смерть» не произносила. Говорила, загостилась у нас, «пора домой, где мои мама, папа, брат, сёстры». Но ни разу не произнесла: «смерть». Надо как-то успокаивать, разубеждать.
— Между прочим, твоя сестра Надежда Николаевна старше тебя на четыре года, но меньше всего думает о смерти.
— Думает, сынок, ты не знаешь. И просит Бога, чтобы взял. Ей ведь скоро девяносто четыре. Но, видно, Богу некогда.
— Кстати, как её здоровье?
— Горюет, бедная. Всё у неё болит, ходить не может. И невестка обижает, и сыну не до неё. Одно остаётся — ждать главной лекарши. Плохо быть старым, сынок, береги себя.
— Да, мам, спасибо за совет. Если моя сестра дома, пускай возьмёт трубку, — попросил я и тут же услышал Валечкин голос:
— Ты знаешь, никогда она не была такой взбудораженной. Только и разговоров, что о смерти. Прямо не знаю. И шутить пыталась, и разубеждать её — не действует. Может, ты поговоришь, тебя она больше послушает?
— Вам действительно кто-то ночью звонил?
— Нет, конечно. И утром, когда я на работу уходила, мама спала. А вечером, когда вернулась, она мне, со всем своим темпераментом, — о смерти.
— Ладно, поговорю, но пока ещё не знаю о чём. Как твои дела?
— Работаю. С мужем никаких отношений, хотя и живем вместе. Сын грубит и плохо учится. Правда, в школу ходит, не пропускает.
— Пусть ходит. Только бы не сидел без дела. В бездеятельном состоянии и до настоящей отсидки недалеко. Передай ему и Мише привет и дай маму.
Никакой ясности, о чём говорить с мамой, у меня ещё не было. Не она первая и не последняя, кто в её состоянии говорит о смерти. Разубеждать? Обещать, что она будет жить долго и счастливо? А если пойти от иного, от самой смерти? И если уж смерть явилась, станет ли она дожидаться, когда ей откроют?..
— Сынок, ты слышишь меня? Это снова я. Всю вчерашнюю ночь и нынешнюю заснуть не могла. Всё ждала, что она опять придет и будет барабанить.
— Прости, мама, но, мне кажется, ты заблуждаешься. Эта юная потаскушка ещё никогда и никого не обделила своим вниманием. И не обделит. Рано или поздно придёт к каждому.
— Думаешь, юная?
— Просто убеждён, хотя и не видел её.
— Тогда зачем её рисуют безносой старухой? Да ещё с косой!
— Из-за отсутствия воображения. Сама посуди, может ли дряхлая, к тому же безносая, старуха, какой изображают её художники, заниматься столь непосильной для неё работой? Сколько же народу ей надо посетить! И в нашей Беларуси, и в России, и на Украине! А там еще Франция, Англия, Америка, Австралия… Нет, мама, старухе не справиться. Здесь нужна юная вертихвостка, тогда другое дело. А ещё некоторые особо продвинутые учёные доказывают, что смерть не женщина, а мужчина.
— Ты что-то не то говоришь, надо подумать.
— Просто у нас тобой никогда не заходил такой разговор.
— По-твоему, теперь надо ждать юную красавицу?
— Ну, все-таки лучше, чем безносую старуху. Только я бы советовал никого не ждать. И никого не бояться. Смерть, если придет, не будет звонить, не будет стучать ни в дверь, ни в окно. Она пройдёт сквозь потолок и скажет: «Всё, голубушка, я за тобой».
Какое-то время я не слышал в трубке голоса мамы, только её прерывистое дыхание. Как видно, пыталась перестроиться на новое для неё понимание, а заодно и отличное от прежнего видение человеческого ухода. И вдруг, неожиданно для меня:
— Нет, сынок, пускай лучше старуха. А то жалко молоденькую, если она занимается таким некрасивым делом.
— Конечно, жалко. Однако здесь ничего не исправить. Будем жить, как жили.
Она помолчала, и последнее слово, которое она произнесла в нашем разговоре,
было:
— Спасибо…
22 апреля. Сегодня мне — 64 года. Ночью приснилось, будто я приехал в Таллин. Я и раньше бывал в этом городе — чистый, маленький, словно игрушечный. А тут выхожу из вагона, иду по вокзалу, потом начинаются какие-то заборы, заборы, и, в конце их, слышу музыку. Ещё несколько шагов, и передо мной живописная картинка — полнотелый мужчина играет на аккордеоне и поёт, а ему подпевают трое или четверо таких же упитанных мужчин. Поют по-русски, и мне как будто хорошо известна их песня:
В той маленькой деревушке
Живёт моя милка Анна,
Не любит меня, но знаю,
Полюбит когда-нибудь.
Я лодку себе построю,
И выйду на ней я в море,
И буду всю ночь рыбачить,
А утром вернусь домой.
Продам на базаре рыбу
И милке куплю колечко,
На палец я ей надену,
И станет она женой.
И будем мы жить счастливо,
У нас народятся дети,
За ними пойдут и внуки,
И радость войдёт в наш дом.
В той маленькой деревушке
