Пробуждение - [35]

— А что агроном? — спросил я, прерывая затянувшееся молчание и не сводя глаз с Андрея. Выражение его лица подсказало мне, как ему тяжело вспоминать прошлое, и я понял, что́ сейчас происходит в душе его. Нервный, возбужденный, он вперил в меня свой взор и затем, собравшись с духом, ответил мне:

— Ах да, агроном! Он как увидел все это — и дай Бог ему ноги. Но я не за это в обиде на него, что утек, а за то, что не сказал никому. Ведь я, по его милости, два километра полз до села, истекая кровью.

— Ну а Зинка? — я даже поперхнулся от нетерпения. Мысленно представив себе окровавленного в лесу Андрея, я внутренне содрогнулся и затаил дыхание. — Приходила она к тебе?

— Приходила однажды в больницу! — Андрей кисло улыбнулся и пристально посмотрел на меня. Он, будучи человеком неглупым, не хотел много распространяться об этом.

— О чем вы говорили? — этот бестактный вопрос вырвался у меня нечаянно. Я тут же спохватился, но было поздно. Андрей саркастически ухмыльнулся.

— Так, о пустяках! Просила, чтобы обиды на агронома не таил.

— Ну а ты? — недоумение мое все возрастало. Как быть такой тряпкою. Его бьют по одной щеке, а он подставляет другую. Я тоже не утерпел и забегал по комнате.

— А что я? Ну их к бесу! Махнул рукой — и сюда! Тихо тут, спокойно.

— Эх ты, лапа-растяпа!.. «Махнул рукой»!.. Сколько подлости они тебе принесли?! И ты…

Андрей на это ничего не ответил, подошел ко мне и обнял за плечи. Передо мной был прежний Андрей, если не смотреть на его голову и ни о чем не думать.

— Успокойся. Давай спать. Завтра на охоту, и подниму рано. Пойдем, как всегда, далеко.

Я согласно кивнул. Он постелил мне на печке.

— Ложись отогрейся! Небось промерз с дороги?

Андрей подождал, когда я улягусь, потер переносицу согнутым пальцем, как бы думая о чем-то, и проговорил, извиняясь:

— Ты уж прости меня за такой прием. Не хотелось старое ворошить.

— Да что уж там!.. Не обижаюсь я!..

Андрей хлопнул меня по плечу, потом подоткнул под меня одеяло, выключил свет и ушел к себе в комнату. Я долго не мог уснуть и, уже засыпая, услышал, как Андрей открыл форточку у себя, потом зашел на кухню и долго пил из ковша воду. Во сне я видел Зинку, агронома и длинный кровавый след, по которому я всю ночь куда-то шел.

ПОЛЫНЬ — ТРАВА ГОРЬКАЯ

Утром к Степану прибежал колхозного председателя сын.

— Дядь Степ, папка наказал, чтоб косить ты шел!

— Ах, чтоб ты, леший… — Степан нехорошо выругался и сел на лавку. Почесал затылок. — Работаешь, работаешь и в будень и в выходной…

Он поискал ногами тапки, сунул в них ноги, и на душе стало тоскливо — то ли оттого, что не дали поспать, то ли, оттого что работать заставляют.

В комнате стоял терпкий запах полыни, которой был устлан пол, а на стене висел послевоенный портрет — его, Степана, в солдатской форме.

Жена Степана, низкорослая, в пестрой кофточке и в стоптанных башмаках, уже давно проснулась и, громыхая ухватом, сказала зло:

— Заработался, черт! Зад недаром как у Лизки стал.

Степан огрызнулся:

— Ты, баба, того, Лизку не тронь. Неровня она тебе!

— А что так? Раньше все Анисья да Анисья, а теперь «неровня она тебе».

— То раньше, а то сейчас. Есть две дырки в носу, вот и сопи.

Степан давно разлюбил свою жену — за ее сварливый нрав, назойливое приставание по всяким пустякам. А ведь ничто так не сглаживает серость бытия, как мирные отношения с женой. Телевизор Степан не смотрел, так как считал, что в ящике только треп да обман; газет не читал по той же причине, а художественную литературу невзлюбил еще с детства. Последнее произошло вот почему. Как-то во втором классе Степан взял сказки в школьной библиотеке. Книга неожиданно куда-то исчезла: может, кто из парней стянул, а может, и сам потерял, когда ездили с отцом в лес на заготовку дров.

Прошло время, и в школе обнаружили, что книга исчезла. Школа удержала за книгу в двойном размере, что взбесило отца. И чтобы привить сыну аккуратность, он долго воспитывал Степана вожжами, после чего тот напрочь невзлюбил художественную литературу. С тех пор Степан не прочитал ни одной книги.

В деревне жизнь стояла скучная. Домов мало, людей тоже. Центральная усадьба находилась километра за три. Только за работой Степан забывал обо всем, но заканчивался день, подходил вечер, и такая скука засасывала Степана, что он однажды не выдержал, зашел в сарай, взял топор и хотел было отрубить себе палец на руке. Удержался тогда, не отрубил палец: не боль испугала его, а сознание бессмысленности задуманного. Пробовал Степан напиваться, как это делают многие мужики, — по утрам болела голова, мучила жажда.

Как-то раз, после недельного запоя, очнулся Степан и почувствовал неладное: голову будто бы дятел долбил, печень как пол-литровая банка. Дальше больше — руки косу не держат, трясутся. А жена то одно, то другое. Только Степан в дом, как она:

— У, пьянь поганая, глаза бы на тебя не смотрели! И зачем только жизнь связала с тобой? Хотя бы мужик был, а то «облако в штанах».

После таких монологов Степан одумался и бросил пить. Для чего он только закладывал? Ясно, себе во вред, не бабе.

А жена не унималась. Скандалы закатывала почти каждый день. Она не понимала отчуждения Степана, втихомолку ревновала его к другим, она не верила ни в какую тоску, потому что работала от темна до темна.