Проблема адресации - [11]

— Ох, ну ты… — вырвалось у меня.

Но тут же, впрочем, я замолк.

53

— Ну хорошо, ладно… Но ты понимаешь, что это такое — послать сестре?

— Что?

— Щудерек сказал, что это совет хавия. Ты хавий, что ли, а?

— Я?… Боже упаси! Боже упаси!.. Как вы могли такое подумать! — и снова (так было у него всегда) бесконечное противоречие между наглой усмешечкой во взгляде и губами, искренними и испуганными, мямлющими и спешащими одновременно.

— А что мне думать? — Ты проговорился. Откуда ты знаешь стихи Щудерека? Разве он тебе давал?

— Ну, не то чтобы… Вы с ним разговаривали? Когда?

— Не важно. Было дело. Давно.

— Он обычно ни с кем не разговаривает…

— Вот именно. И у него есть адрес, куда посылать.

Мой читатель скромно улыбнулся:

— Я знаю. Это Пелсень, его друг. Он был и моим другом. А сначала они оба бедствовали и отдавали платным, — пока я не познакомился с Пелсенем и не научил его самого читать… Потом он брал у Щудерека и показывал мне. Немного, но мне было достаточно, чтобы оценить его талант…

— А сам Пелсень — сильный был поэт?

Он замялся:

— Ну, как вам сказать?… По дружбе-то я, может быть, преувеличивал… То есть мне казалось… Дружеские, тёплые чувства искажали, наверное, перспективу…

Ценителям и коллекционерам поэзии тут, наверное, придётся поломать голову — что это за Пелсень? Ничего пояснить я не могу. Не знаю. И не очень интересовался. «Читатель» из его опусов ни одного наизусть не помнил, а бумажки не сохранил, сжёг когда-то. Сложно было их хранить, и, видно, не особенно-то нужно… Так что я не представляю, каким образом «ценители» станут теперь разыскивать монастырские стихи Щудерека и чем может им помочь моя подсказка.

54

Дважды Клапк пытался из монастыря убежать. Он рассказывал. Оба раза он терялся в горах, блуждал по нескольку дней и в конце концов выходил на вершину, с которой открывался вид на этот же монастырь. И он обречённо тащился туда из последних сил, только бы не умереть. Можно представить себе его отчаяние… Он написал поэму, очень страшную, — про деревенского мальчика, сироту, которого родственники отдали учиться в город, в интернат с жестокими, бесчеловечными порядками. И вот мальчик бежит назад в деревню, но не знает, где она находится. Он не может даже выбраться из города: петляет по бесконечным улицам, а город нигде не кончается. И в результате он оказывается у дверей своего интерната, и привратник хватает его…

55

Очень мало кто бегал. Хотя, как выяснилось, это было нетрудно, и я не понимаю, почему именно у Клапка оказалась такая несчастливая судьба. Марой мне рассказывал про человека, — а потом и познакомил с ним, — который успешно убежал несколько лет назад, а потому знал и мог объяснить дорогу. Позже скибы его снова схватили. Это была другая сторона проблемы и, пожалуй, главная: как и где можно вообще уберечься от скибов? Казалось, нет такой точки в поднебесной. И потому вопрос о побеге как-то тускнел. Марой-то говорил (не знаю, может, врал), что хотел бы убежать, и искал во мне попутчика одно время. Но я… Сначала не хотелось: я действительно отдыхал. А потом — вскоре после того как нашёл (вернее — поймал) «читателя» — центр тяжести моих размышлений вообще сместился. Я постепенно начал осознавать, что главная проблема — не в скибах и не в свободе от них: где бы я ни жил, ни бегал, ни прятался, главная проблема — поэзия и её адресация — останется со мной, привязанная мёртвым узлом к моей душе. А в монастыре она — парадоксально! — имеет больше шансов — если не на разрешение, то на бесконечное успокаивающее — как заговаривающее зубную боль — обсуждение.

56

За тридцать лет жизни в миру я сталкивался с поэзией буквально считанное число раз, — в основном, в рекламе и в каких-то фильмах. Музыку, — да, я слушал, то есть песни, но тексты песен я поэзией не считаю: это не самостоятельный вид словесного искусства, а обслуживающий, подчинённый чужой задаче. Адресация песни очевидна: тем, кто её слушает. Адресация же поэзии — загадочна. В песне поэзия является как бедная родственница, сиротка-приживалка, компаньонка богатой невесты — ни один призванный поэт к музыке примазываться (чтобы в нагрузку протащить себя) не станет! Если поставить рядом (как я это сделал однажды) мою невесту — богатую, роскошную и блистательную — с моей поэзией — вонючей, нищей, замордованной, — то выбор может быть только один, компромиссного варианта нет: если ты пошляк (т. е. эстетический дебил), ты выберешь невесту без поэзии, если же хоть капля есть в тебе эстетического разума — придётся выбрать поэзию без невесты…

Да, я начал абзац с того, что практически не сталкивался в миру… Тем страшнее было моё отчаяние в первые месяцы в монастыре: я был уверен, что поэзия только здесь, то есть это некий внутренний жаргон: здесь её обиход и оборот, — и если здесь она нагружена столь напряжённой системой печатей и табу, то выхода никакого нет, кроме как корчиться в этой системе… «Читатель» (вот кому настоящая честь и хвала!) постепенно сумел показать мне, что это не так. К стыду своему, сознаюсь, что под влиянием монастырских предрассудков я долго брезговал им. Прошло несколько недель после нашего (описанного) «знакомства», прежде чем я (от него действительно очень воняло) начал обращаться с ним милостиво и задавать какие-то человеческие вопросы. И вот он отвечал, например, что скибы заточили его из-за того, что в миру он был поэтическим критиком (!)… Нет, это никак не укладывалось, это был взрыв мироздания! –