Проблема адресации - [12]

— Постой, да разве в миру…

— Ну, как вам сказать… Есть. — Но это ограниченный круг. Кто специально интересуется… Они не очень афишируют… ну, то есть не имеют в этом нужды: там своя система жизненных приоритетов…

— Жизненных?

— Ну, в некотором смысле да…

— Постой… Ага, ладно, это потом… А скибы тут при чём? Им-то что? Они же вообще игнорируют…

— А, в этом смысле?… Видите ли, я не знаю… Я подозреваю, всё дело в том, что на некотором этапе логика моих изысканий привела меня к внутренней, то есть к монастырской поэзии… Что ж, так должно было случиться. Они меня схватили. (Я напечатал несколько статей.) — Видимо, они не хотят, хоть и делают вид, что это их не касается… А с моей стороны это логично: что хотел, то и получил. То есть оказался в самом центре своих интересов. Кто-то обижается, а я нет, совершенно. Наоборот. — Здесь я (как бы это выразиться?) — у истоков… Есть такая точка в математической теории языков — обозначается буквой «сигма», — которая сама не есть символ, но порождает все допустимые цепочки символов (слова и фразы). Так вот — говорю, конечно, метафорически — у самой этой «сигмы» я и оказался. Вплотную. Могу теперь вдоволь исследовать и её, и как она работает.

— Слушай, — изумился я, — а по-моему, я где-то читал, что «сигма» порождает говно. Где я мог? В каких-то анатомических книжках? — «Сигма» — ведь это последний отдел толстой кишки. Так что ли?

— Не знаю. Я в анатомии… Никогда не интересовался…

57

Иногда мне приходила мысль, что поэзия возникает из особого дыхания. Здесь мало кислорода: большая высота — и дышать приходится часто. Скоро это забылось, а сначала было очень заметно. Жадные, глубокие вдохи казались поверхностными, незначащими. Как это связано со словами? — Видимо, когда забылось, тогда это усилие нашло другой путь: подсознательный…

Погода быстро менялась. Тучи цеплялись за скалы, застревали в ложбинах — и начинали конденсироваться: дождь, снег — независимо от времени года. Вечная весна-осень. Я бы сказал: вечный ноябрь-март. Снег таял, стекал и через день выпадал новый, обильный. На прогретых полянах цвели примулы, фиалки, нарциссы…

58

Здесь Клапк под серым камнем сим.

Он — прах. И мёртвый корень с ним –

жезл смыслов, движитель идей.

Тому назад немного дней –

тому немало лет назад

он лил прозрачный аромат,

неуловимый умный смрад,

который ныне есть нигде. –

И мы к такой же нищете

стремимся, Боже мой, прильнуть, –

не скоро? — Хоть когда-нибудь!..

Вот эпитафия, которую я нацарапал на надгробии Клапка. Сам не знаю, как это случилось. Был обычный приступ, только я сидел в то время на кладбище. На высоком, камне, похожем на клык, только в самом верху было одно слово: «Клапк» — и вдруг оно передо мной стало обрастать значками справа и слева… — и вниз поехало-поехало… Я тогда уже научился запоминать стихи, — во всяком случае, мог некоторое время держать их в уме и записывать не сразу. У нас имелось снаряжение для скалолазания, им почти не пользовались — двое-трое, может быть, — и я отправился в монастырскую каптёрку. Как раз звонили на вечернюю трапезу, и служка ушёл, оставив, разумеется, дверь нараспашку. Таким образом, избежав ненужных вопросов, я выбрал себе стальной крюк поострее и молоточек, которым его вколачивают в породу. Снова на кладбище — и бил там до полной темноты, стараясь тише: очень боялся звуков.

Продолжил на следующее утро… — Какое-то странное вдохновение с этим было связано, не такое, как всегда. Многие слова я заменил, когда пришлось с ними работать вот так вот тюкая. Прежде я стихи не редактировал — рождались в один приём самоценными готовыми монстриками… Может быть потому я это стихотворение и запомнил — единственное из всех.

59

Клапк никогда чужих стихов не читал, упорно отказывался, хоть я и пытался передать ему мысли, внушённые мне «читателем». Он только криво ухмылялся. — «Брезгуешь?» — «Не то чтобы брезгую, а как-то… Ну, не знаю… Не интересно…» — «Брось, я тебя уверяю: хорошие стихи интересны — очень! И у нас тут отличные есть поэты. Двое — точно. Поверь мне! Давай я тебе принесу, покажу, а?» — «Где ты их берёшь? Не сам же! — Через этого скользкого проходимца своего? А почём ты знаешь, что он не надувает тебя внаглую?» — «В каком плане? С какой же это целью?» — «Обхаживает тебя. А сам святоша. Хочет и тебя таким сделать.» Я умолкал, обижаясь: с Клапком трудно было спорить — бессмысленно. А он дальше: «Женят тебя — попомнишь мои слова. Женят как миленького!.. Он ещё не предлагал, чтобы вы с невестой вместе друг другу стихи писали?» — Я пугался: откуда он мог знать?! До невесты, правда, речь ещё не дошла, но вообще-то о женской поэзии уже было… — «Было? Я правильно угадал?» — «Не совсем». — «Ну жди-дожидайся, когда будет совсем». –

В другой раз я с такой подходил стороны: «Ты же считаешь свою поэзию неполноценной. Она не пахнет. Так почему бы не посмотреть у других? Может быть, ты что-то поймёшь, тебе откроется…» — «Если я прочту, как пишут другие, я не смогу свои стихи писать правильно». — «Вот как? Значит, ты уверен, что пишешь правильно?» — «Безусловно».

60

Это письмо осталось без ответа. Сестра продолжала мне писать так, как будто не получала его. Ничто в её тоне не изменилось. И всё же я что-то почувствовал, потому что больше не делал попыток. Словно бы она молча говорила мне: «Молчи об этом»… Много лет спустя, когда она уже умерла, я случайно нашёл это письмо: оно хранилось (единственное из всех!) в шкатулке — вместе с письмами человека, который за ней ухаживал одно время. Я перечитал — стало нестерпимо стыдно. Я не мог понять, как написал такое. Должно быть, я был в каком-то угаре. Но отчего? — Не могу вспомнить ни самого состояния, ни причины его. — Этот «читатель» меня околдовал, загипнотизировал, что ли?…