Пробел - [17]

Я стоял, неподвижный и действительно опорожненный, укоренившись как растение в той внутренней пустоте, что несла в своей бесконечности отрицание любого корня. Я прямился без веса, без сцепления, зная, что рано или поздно упаду прямо на месте, здесь, как раз здесь. Мне только хотелось уже целиком войти к тому времени в свою собственную белизну — поглощенным и растворенным, истертым из самого себя, как будто ничего и не было. В ожидании мое сознание слилось воедино с заполонявшей меня полостью, которая расширялась, мало-помалу опустошая меня от субстанции и реальности. Жизненные процессы расплылись. Истончились утробные шумы. Вдох и выдох так далеко разнесли друг от друга свои ритмические акценты, что дыхание оказалось уже просто аккомпанементом безмолвия. Бесконечно разреженное существование брало за живое; в нем, не переставая казаться неподвижной, как подчас недвижна водная гладь в сновидениях, подрагивала белизна. Несомненно, мои органы отхлынули к своему центру и отбросили там всякую наполненность; также и члены со своей никчемной толщей; в один прекрасный день я стану всего-то колеблющимся мешком кожи, вместилищем пустоты, чуждой празднику гирляндой — или, может статься, в день последний, видимостью дымки, не такой белой, как пробел, более весомой, нежели ничто, пока она целиком не рассеется в отсутствии имени.

И пока я ощущал, как во мне избавляется от плотности плоть моей плоти и, отрекшись в некотором роде от своей сущности, поистине отступают в собственное отсутствие внутренности, в свою очередь начади проваливаться в пустоту и слова. Очень странный момент. Все, несомненно, разворачивалось во мне, но при этом я словно находился вне своей мысли и присутствовал при безвозвратном падении слов, при их бесполезном прогоне и утрате в забвении. Как ни странно, в моей тишине издалека доносилось как бы эхо какой-то болтовни, но ее никак не удавалось уловить. Разрозненные строки стихов и молитв, образчики красноречия, обрывки песен, клочки грамматических правил, определений, цитат, теорем... проступали, надували свои пузыри и, как комедианты, провалившиеся в люк, внезапно выпадали в отсутствие памяти. Я уже никогда не смогу их повторить.

В детстве мне кто-то сказал, или я прочел об этом, что утопленник, прежде чем окончательно потерять сознание, видит, как в своего рода внутреннем спектакле разворачиваются пространные эпизоды своего прошлого... Вся его жизнь, уверяли меня. Это отмеряемое погружением в воду погружение во время совершенно по-особому подействовало на мое детское воображение. Но так как прошлое уже смешивалось во мне с грехом, я представлял себе предшествующие потере сознания видения как своего рода последнюю, без шанса на прощение, исповедь: бесполезный спектакль, чьи монтажные переходы заданы раз и навсегда, без возможности повтора или изменения. Поздно, бесповоротно поздно просить о прощении.

При чем-то подобном я теперь и присутствовал. Но вместо связного и драматического развертывания жизни (на что я так долго и так тщетно надеялся) я поставлял отверстое настежь место для речей, что некогда были, не иначе, моими, но лопнули в словесном метеоризме и рассеялись с окончательным бессилием моего духа вновь уловить их и удержать. За этим крахом нескончаемо падающих одно за другим слов я уже не отличал, где культура, а где опыт, где моя история, а где рассказ о чуждых моему и тем не менее духовно с ним связанных существованиях. Знание очищалось от самого себя. Расторгались отношения. Память о слове выворачивалась во мне наизнанку, как можно опростать перину от пуха и скопившихся в ней сновидений.

Поначалу массированное и чрезмерное, это исторжение наружу моего словесного нутра мало-помалу просеивалось, и тишина между словами, которые сами по себе, полагал я, становились все ближе к последним, растягивалась, удлинялась, без усилия или сожаления тянулась до бесконечности — словно во мне, в той глубинной деятельности сердца, что правит судьбами речения, ширилась пустота некоей вовеки несказанной белизны. Слова пресекались. Не донимал более своими каплями ливень смутных припоминаний. Тут одна, там другая. И все. В полном молчании разрежалось дыхание, составлявшее, покуда я держался на ногах в пустотности мира как в каверне собственной полости, всю мою жизнь. Уже не приходилось говорить, что я счастлив. Только не здесь.

Как получается, что даже в самой законченной неподвижности одно мгновение в конце концов приводит к другому и все же проходит время, так что провал в истории сам складывается в историю? И почему из отказа от образов и знаков в конце концов рождается некий образ, словно бы просто прыснув из неведомо какою милостью обретшей плодородие пустоты души? И почему именно такой? — вот этот, стало быть, ныне и присно, образ: неощутимо подрагивающее острие гномона солнечных часов и рисунок их циферблата, на котором я прочел надпись, подточившую, когда мне было лет шестнадцать, мои тогдашние представления о мире и самом себе:

UT CUSPIS

SIC VITA FLUIT

DUM STARE VIDETUR

ТЕНЬЮ ГНОМОНА

ЖИЗНЬ ПРОХОДИТ

ПОКА КАЖЕТСЯ НЕПОДВИЖНОЙ