Пробел - [15]

Такой, полагаю, была первая мысль, всплывшая, когда до меня дошло, насколько стеснительно и непотребно мое существование в лоне всеобщей белизны, когда я мучительно ощутил, что материальность тела служит препятствием такому мирному, такому умиротворяющему распространению пробела. Обнаружил, что обособлен, разнороден, исторгнут из отсутствующего сердца сведенного на нет мира, за которым я, конечно же, наблюдал, но в доле в котором мне было отказано. И в терявшейся в своих бесформенных, бесцветных и бессодержательных далях пустыне бытия я оскорблял небытие своим бесконечно жалким присутствием.

Но точно также, как мало-помалу удалось приноровиться и не бояться — ибо за страхом приходит движение, — я со смиренным терпением постарался воздержаться от отчаяния и возмущения и, наперекор всем треволнениям, ждал ради ожидания, без иного желания, кроме как продлить ожидание, без иной любви, кроме всеприятия. И, наподобие земли, которая никогда не кричит, на которой сменяются времена года и дни, я был еще и всем этим — только время года оставалось всегда одним, а день все тем же.

Думал я очень мало. Возможно, слова канули в пробел, как случается в приступе бессонницы, когда тебя вдруг касается заря, а тебя ничего не касается. Я лишь время от времени говорил себе: я жду. Но это была скорее не осознанная фраза, а телесное предчувствие как бы на полях глагола. Я ждал просто потому, что был там, потому, что держался стоя — без напряжения, свесив руки, раскрыв ладони, слегка расставив ноги, как внезапно выхваченный на ходу и остановленный до скончания времен пешеход. Я ждал потому, что все иные смыслы жизни окончательно обесценились: все компромиссы желания и реальности, вся категоричная система несомненных фактов, вся динамика планов и стремлений — иначе говоря, все никчемные привески, которые кроются за цеплянием за жизнь, перестали функционировать. Итак, оставалось только ожидание, а оно, в свою очередь, и не прерывалось, хотя до поры низкая политика сердца и рассудка постоянно держала его на задворках мотиваций личной истории (уж больно мы одержимы целями и трофеями). Я, стало быть, ждал. И только. И ожидание мое пребывало в каком-то горячечном месте так далеко от вещей, что даже не дрогнуло, не отвлеклось, когда подточенная собственной пустотой начала распадаться моя одежда. Оно не ослабло. Оно не усилилось еще более. (Воля с самого начала не имела к этому приключению доступа.) Оно оставалось равным себе в ровной праздности пробела.

С последней отринутой тканью моя нагота обрела длительность мгновения, чью полноту не могло очернить никакое внешнее искушение. Обрывки мысли вспыхивали вдруг в общем оцепенении моего духа лишь для того, чтобы поведать, что я никогда не буду достаточно наг для такого ожидания, никогда достаточно обнажен. И посему я продолжал ждать — словно, донельзя бескорыстно покорившись времени, завершал в душе ту процедуру отрицания, которую своими пределами ограничивало мое тело и из которой я долгое время полагал себя исключенным.

Подчас я говорил себе в молчании — как бубнишь ночью в уме, — что, если болезнь белизны затронет мое тело, начало этому должно быть положено в органе вожделения. Естественно, я думал об уде. Но, по правде говоря, думал мало, урывками. Лишь изредка наудачу проверял, не появилась ли на сей части тела начальная вакуоль. Куда чаще я ни за чем не следил, ни за чем не присматривал. Просто пребывал в ожидании, грезя, что мое тело полностью открылось окружающей белизне и насквозь пропиталось ею, вылеплено из нее как из неуловимого всерастворяющего молока — как будто, по образу и в противоположность первой, фонтанирующей матери, отсутствие было той последней, распределяющей пустоту, смерть и небытие матерью, что царит всецело и единственно своей чистой опалесценцией.

Что же до уда, почему именно его следовало считать главным органом вожделения? Не приводило ли оное в действие и в движение через взаимосвязь чувств всю целокупность плоти? Член возникал, несомненно, на перекрестье всех чувствительных и чувственных сетей, что зиждут плоть на мощи желания. Но очагом интерференции на равных служила каждая точка тела, и на то, чтобы по очереди их доискаться, исследовать и исчерпать даруемое ими наслаждение, могла бы уйти не одна жизнь. Но я, впрочем, готов был принять это приключение плоти и ее удовольствия как бесконечно длимую страсть, беспрестанно обогащаемую собственным упрямством, и как своего рода святость (или, по крайней мере, совершенство), вполне достойную человека, — и, в равной степени, отлично знал, что если желание обладает мощью, то она отнюдь не сводится к симфоническому всплеску чувств...

Точно также — пусть даже сии философические реминисценции из числа самых тщетных, а моя вера, пока я стою здесь, не имеет с ними ничего общего — меня ничуть не заботило, как именно окажется задето мое тело. Знать это было бы разве что забавно. Важно было лишь удержать так долго, как понадобится, внутреннюю готовность принять и приветить окончательное событие, какую бы форму оно ни приняло.

Изредка, когда меня словно пронзали проблески разумности, вдруг высвечивая устои моего собственного мрака, я говорил себе, что, идя на поводу у привычек и истории, слишком уж связывал прежде смерть и виновность, истолковывал все, что со мной происходило — и прежде всего боль, неудачу, упадок, — на фоне вины. Я присутствовал при появлении пробела и постепенном уничтожении моего универсума как на инсценировке своего наказания. И поначалу ощущал неотвратимую неизбежность заражения пустотой как угрозу, направленную непосредственно на меня и возвещающую, что я осужден. Мне показалось нормальным (в недрах подобной ненормальности) и необходимым (хотя вся эта история с пятном и стеной подчас производила впечатление в равной степени нечаянного и игрового опыта), что из-за изъяна, коим являлось мое существование, я, в свою очередь, как и все вещи, к которым привязался, был затронут столь же беглым, сколь и неумолимым симптомом