Про меня и Свету. Дневник онкологического больного - [17]

Зато хирург мой, пожалуй, душка. Врач, решивший оспорить мнение своего руководства, для меня уже почти герой. Немногие это умеют, и немногие это хотят. Да-да, почти двухнедельные споры с хирургом закончились моей полной победой. То убеждая его по телефону, то совершая личные набеги на его кабинет, я все же смогла добиться согласия на секторальную резекцию. Это название операции, когда удаляют только опухоль. Именно о таком исходе хирургического вмешательства мне и говорили полгода назад. А потом было два курса химии – четыре “желтых” плюс две “красные”, которые, как предполагалось, должны были еще улучшить результат. А вместо этого после окончания неоадьювантного лечения я услышала грозное словосочетание “полная мастэктомия”. И уже даже по одному слову “полная” было понятно, что грудь хотят отрезать всю.

Если честно, наверное, я бы даже не сопротивлялась, если бы о том, что мне отрежут грудь, мне бы сказали изначально. Я ведь все понимаю: хочешь жить, придется чем-нибудь пожертвовать или рискнуть. Но зачем тогда полгода химических мучений, из-за которых у меня уже барахлит сердце, почти отказывает печень, нарушилось пищеварение да и просто произошла потеря всех моих волос? Было плохо, стало еще хуже, и это притом что хотели сделать, как всегда, хорошо. В общем, я подписала бумажку. Это уже третья моя бумага об отказе за последние два года. Сначала я писала, что беру на себя риски, отказываясь удалять щитовидку, вопреки диагнозу “рак щитовидной железы”. Весной отказалась удалять желчный пузырь. Я тогда буквально сбежала с хирургического стола, потому что надо было быстро выбирать – лапароскопическое удаление желчного или проведение очередной химиотерапии. Выбор в пользу химии при онкологии, конечно, очевиден. Сейчас с уже привычными словами “Все риски осознаю и бла-бла-бла” готовлю расписку в связи с предстоящей операцией на молочной железе.

Впрочем, если честно, шепотом я все же подстраховалась. Взяла с хирурга обещание, что если он во время операции поймет, что что-то у меня там неверно, то забудет он об этой моей расписке и грудь, как и было задумано, удалит. Да, теперь я доверяю моему хирургу полностью. А иначе как же ложиться на операционный стол?

11 октября

Наташа лежит в соседней палате. Заговорили мы сразу, легко, с ощущением, что знаем друг друга всю жизнь. Впрочем, это и неудивительно, ведь у нас действительно оказалось очень много общего. Мы одного года рождения, химиотерапию проходили под наблюдением одного и того же врача, и сейчас мне предстоит операция у того же хирурга, кто уже неделю назад прооперировал и Наталью. Даже расположение опухоли и у нее и у меня нестандартное, в нижнем внутреннем квадранте груди. “А метастазы у тебя были?” – спрашиваю я аккуратно у Наташи. Слово это пугает всех, и тех, у кого они нашлись, и тех, у кого ближайшие к груди лимфоузлы оказались чистыми. А еще более пугает слово “микрометастазы”, потому что крохотульки, которые сейчас не видны ни при каких исследованиях, могут уже двигаться по крови по всему организму и начать расти и распространяться через полгода, год, полтора. “Метастазы были, – отвечает Наташа, – но патоморфология еще не пришла из лаборатории, поэтому, сколько их там нашли у меня в подмышке, пока точно не говорят”. И она начинает аккуратную гимнастику левой руки. Грудь у Натальи хирург сохранил, и это дает и мне надежду на то, что он сделает аккуратную операцию по удалению только лишь опухоли, а не всего органа. И хотя я давно скрупулезно изучила все тонкости имплантации на случай, если все же лишусь груди, и приценилась к временным протезам и к постоянным имплантам, но теперь, когда я смотрю на Наташу, внутри меня все ликует. И я начинаю думать не о протезах, а о новом красивом белье. Все же личный пример это великая вещь.

Гимнастику для руки Наташа делает постоянно. Хотя, конечно, гимнастикой это можно назвать пока лишь с большой натяжкой. Спустя неделю после операции позволительно лишь слегка двигать рукой в стороны и вперед, делать небольшие круговые движения. “А вверх она у тебя поднимается?” – интересуюсь. “Не-е, больно, ощущение, что там внутри стянули сухожилия в крепкий узел и он пока не развязывается, – говорит моя соседка, не прекращая своих движений. – Да и рано еще, наш с тобою любимый доктор так активно заниматься пока не разрешил. Хотя вон на двери висит комплекс упражнений, и, судя по этим рисункам, поднимать руку вверх надо уже сейчас. Но мы же с тобой решили, что будем верить доктору?” И я согласно киваю. Наш доктор нам нравится, мы с Наташей сошлись и в этом и уже обсудили его и как врача, и как симпатичного молодого мужчину. Наташа горестно вздохнула, снова вспомнив, как утром Константин Юрьевич застал ее врасплох, когда она еще в ночной сорочке и без парика чистила над раковиной зубы. “Нет, ну скажи, кто же так рано, когда нет еще и восьми, на обход приходит? Ты представляешь, в каком виде я перед ним оказалась?” Конечно, тут же разобрав эту ситуацию, мы обе приходим к выводу, что врач, приезжающий на обход раньше начала стандартной смены, заслуживает уважения и доверия, но спустя несколько минут в Наташе снова берет верх ее женское начало, и она повторно огорченно вздыхает: “Но я же была вся такая неприбранная и неаккуратная”. Помолчав минуту, добавляет: “И без парика”. И мы весело смеемся. Абсурдность рассуждений очевидна: доктор видел каждую из нас и без парика, и без одежды, а Наташу уже и на операционном столе, – но кокетство непобедимо. И в этом, наверное, и есть жизнь.