Про Лису (Сборник) - [25]

— Фотографии будут готовы завтра, — весело говорил фотограф. — Но если сеньора позволит, я хотел бы сделать ее портрет! Я собираю красивые лица, а сеньора очень красивая.

Пианист едва слышно фыркнул у ее уха и перевел, добавив от себя:

— И по-прежнему каждый мнит себя художником, вместо того чтобы просто просить твоего автографа.

— Ты обидел меня и даже не заметил! — деланно нахмурила брови Лиса и тут же улыбнулась фотографу. — Конечно же, я позволю. Закажу один для себя. И подарю его тому, кто сомневается в моей красоте.

Она бросила быстрый взгляд на Пианиста и вынула из сумочки помаду, такую же яркую, как и несколько нитей богемского карбункула, оплетавших ее шею. Он со всем вниманием, на какое был способен, глядел, как она красит губы, рассматривая себя в зеркальце пудреницы. И уголки его рта дергались в улыбке. До тех пор, пока он не разлепил его и не сказал:

— Карточки с твоим лицом я собирал до войны. Их тогда продавали с марками и открытками.

Она удовлетворенно кивнула своему отражению и с усмешкой отметила:

— С некоторых пор у тебя есть преимущество — мою фотографию ты получишь бесплатно.

Ничего в жизни нельзя получить бесплатно. Об этом Пианист и Лиса знали не понаслышке. За мгновения, подобные той минуте, платить приходится подчас очень дорого. Лучи закатного солнца касались ее кожи — розовой и нежной, чуть только загоревшей за один-единственный день у моря. Кажется, целую вечность он обещал ей это море и это солнце. Обещания следует выполнять.

Это Пианист и не преминул отметить — как знал, как умел. Одними губами ей на ухо:

— У тебя кокетничают даже каблуки туфель!

— Теперь ты уверен, что знаешь все не только про меня, но даже про каблуки моих туфель, — усмехалась Лиса, выпуская на свободу яркие локоны, упруго рассыпавшиеся по плечам и спине.

С таинственным видом прятала в сумку шпильки, улыбалась фотографу и принимала художественные позы. Она легко меняла выражение лица с загадочного на коварное, бросая на мужа быстрые взгляды, такие же загадочные и коварные. Они могли обещать слишком многое и одновременно не значить ничего. Если бы Пианист не знал Лису.

Их первый вечер в Картахене тем и запомнился. Ее игривостью, его влюбленностью. И еще тем, как отчаянно хотел он танцевать с нею, ощущая ладонями шелк ее платья и шелковистость ее кожи под тканью. Но принимая то, что она не станет, не захочет, не сможет. Сюда они сбежали от прошлого и от себя. Кто он такой, чтобы напоминать ей звучание музыки, которая однажды стала ей невыносима? И по его вине тоже — не уберег.

В прежние времена, когда они еще не были вместе, он мечтал отвезти ее домой, показать ей места, где вырос. Мечта и тогда казалась несбыточной, теперь и подавно — до́ма больше уже не осталось, семьи не осталось, показывать нечего. Но Испания вот на месте. И что-то в нем по-прежнему болезненно отзывалось на звучание речи.

Пальцы его вздрагивают, и он убирает в сторону фото на набережной. Из того отпуска было еще несколько карточек, не только портреты Лисы. Они в бумажном пакете. Но не их он ищет.

Коллективная фотография из шталага, не вызывавшая больше ужаса. Новорожденные лисята у них на руках. Бернабе с женой и самим Пианистом. Он в оркестре. Еще что-то довоенное. Когда-нибудь у них будет время привести здесь все в порядок? Кажется, едва ли. Слишком много всего.

Пальцы натыкаются на очередную фотокарточку. Приблизить ее к глазам — маленькая, мелкая, неудачная.

Конечно. Испорченный день. С самого утра шел дождь, и они не попали на пляж. Вместо этого бродили по музеям. В одном из них, у входа, и сфотографировались. Он кажется здесь уставшим, хотя совсем не устал в действительности. Она и фотографироваться не хотела — волосы от погоды были в беспорядке. Ей так казалось, а он, несносный, не видел разницы.

И каждую минуту, каждое мгновение того дня Пианист наполнял чем-то, чего они прежде не делали. Его было много, он закрывал, забивал собой все пространство вокруг нее. А после, вместо того, чтобы вызвать такси, быстро повел ее за руку под дождем куда-то по незнакомой ни ему, ни ей улице, вдыхая теплый и влажный воздух и чувствуя, как мокрая одежда прилипает к телу. Дождь превращался в ливень. И тот напевал мелодию, не причинявшую боли.

Потом дернул куда-то за угол, под причудливую арку, в которой густели сумерки, прижал спиной к стене и задал первый обычный нормальный вопрос за долгое время, будто бы перестал быть Пианистом, а стал совсем не известным ей мужчиной:

— Замерзла?

— Это всего лишь дождь, — отозвалась Лиса.

— Негодник! Мы ехали за солнцем.

— Мы ехали побыть вдвоем.

— У нас получается? — кажется, он спрашивал о большем, чем это звучало бы из уст любого другого человека. Точно так же он мог бы опасливо спрашивать: «У меня получается?» Получается делать ее счастливой?

— Погода не имеет значения, пока ты рядом, — пожала плечами Лиса.

Он коротко кивнул, и его губы пустились в торопливое путешествие по ее мокрому от дождя лицу — какое счастье, что всего лишь от дождя! Он целовал ее широкий лоб, скользкий мокрый нос, губы, на которых были мелкие капли, местечко между шеей и ухом, которое пахло ее духами. Руки тоже путешествовали — по ее телу, забираясь за спину, касаясь тонких ребер, скользя пальцами по мягкому животу, дотягиваясь до бедер, словно здесь и сейчас больше всего хотел задрать ее тонкую и промокшую насквозь юбку, липнущую к ногам.